Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа

сматривать извне. С того времени, как идишский писатель достиг определенного возраста, он ста­новится почитаемой фигурой по определению. Действительно, Зингер воспринимается именно таким образом во всех своих англоязычных ин­тервью как в печати, так и на пленке⁶⁸. В итоге вся идишская культура в силу обстоятельств становится достоянием детей — не дьявольские рассказы, которые даже взрослые боятся читать по ночам, а милые притчи о прежних временах на забытом языке. Дьявол, чей пародийный гнев так много сделал, чтобы избавить своего авто­ра от отчаяния, наконец прилег отдохнуть. Это сентиментальный конец длинного и полного конфликтов пути, ибо ни одна культура не мо­жет даже надеяться на продолжение своего пути без йейцер горе.

Глава девятая Состояние памяти. После Холокоста

К кому теперь мне обратиться и кто может подсказать мне слова песни? К старому кантору, который знал все гимны святых поэтов? — Я все, что осталось от их слез.

Ш.-Й. Агнон, 1962

Многие годы в гостиной моих родителей висе­ла большая картина, написанная маслом. На ней была изображена многолюдная варшавская улица, полная крупных и мелких фигур евре­ев, идущих по разным делам. Моей матери осо­бенно нравился шарманщик, который смотрел прямо на вас из самой середины полотна: он на­поминал ей об уличных певцах в виленских дво­рах ее молодости и о ней самой в те времена, полуулыбчивой, полупечальной. Что касается меня, я помню, что восхищался носильщиком с огромной корзиной угля на спине, потому что даже ребенком я понимал, что он непропорцио­нально больше других фигур и выделяется сре­ди них. Почему же, думал я, такой взрослый ху­дожник, как Йосл Бергнер, рисовал не лучше ре­бенка?

Как я теперь понимаю, утрированный образ носильщика был ключом к бергнеровскому вос­произведению прошлого. Хотя он стремился изо­бразить настоящий варшавский дворик, где рос в доме своего отца, Мелеха Равича — «Волынская улица, Варшава, 1927» было написано на оборот­ной стороне полотна — и хотя свет, исходящий из мансарды в левом верхнем углу картины, напо­минает о мансарде на Новолипках, 46, описанной Равичем в его мемуарах, картина Бергнера — не просто отражение реальности¹. Носильщик, ви­димо, не кто иной, как Бонця-молчальник, а то­щий мальчишка, который тащит кувшин, вопло­щает бергнеровское видение образа Мотла, сына кантора Пейси, который продает пенистый квас на улицах Касриловки.

Бергнер восстановил свое польско-еврейское прошлое, смешивая факты и фантазии, пото­му что после 1940 г., когда он жил в далекой Австралии, иного реального пути назад, кро­ме как через творческую измену, уже не было. С некоторой долей неодобрения анализируя бо­лее поздние иллюстрации Бергнера к Перецу, где появилось еще несколько изображений Бонци- молчальника, поэт Я.-И. Сегал затронул глубин­ную природу этой измены: Бергнер в натурали­стическом и слегка гротескном стиле передал идеализированные образы идишского литера­турного канона². По-видимому, Сегал также не одобрял ангелов Бергнера, которые казались на­смешкой над бродячими проповедниками и ми­стиками, застрявшими в соседнем доме, а также козами, собаками и голубями, похожими на лю­дей. Сегал мог еще добавить, что иллюстрации к

Бонце, гротескный рассказ о котором, кстати, ни­когда не входил в цикл «Рассказов в фольклорном духе», сами по себе были изменой в обратном на­правлении: Бергнер истолковал самого жалкого персонажа Переца в трагическом ключе.