Мунфлит

Погода опять ухудшилась, небо заволокло тучами, дождь пошел даже сильнее, чем ранним утром, и новый длительный переход сопровождался у нас угрюмым молчанием. В Ньюпорт мы прибыли к восьми вечера. Выяснилось, что судно наше уже готово поднять паруса и лишь ожидает начала прилива. Называлось оно «Гоуден Друм», немного превосходило размерами «Бонавентуру», но построено было похуже. Элзевир, обменявшись приветствиями с капитаном, вручил ему рекомендательное письмо. Не могу сказать, чтобы тот после его прочтения нам особо обрадовался, однако подняться на борт позволил. Нам показалось самым разумным не мелькать лишний раз перед ним, и мы спустились в трюм. Шерстью корабль был забит под завязку, тюки с ней затащили даже в каюты. Мы с Элзевиром на них и легли. Я от усталости заснул еще прежде, чем лег, а пробудился, когда следующее утро было уже в разгаре.

Путешествие это существенно для данной истории только тем, что мы целыми и невредимыми достигли Схвененингена, а потому и рассказывать о нем больше не стану. Избери Элзевир для нашего бегства иную страну, нашелся бы и другой корабль. Но он заранее выбрал Голландию, выяснив в Ньюпорте, что Гаага – лучший в мире рынок бриллиантов. Мне он об этом сообщил уже после того, как мы оказались под крышей маленькой безопасной для нас городской таверны, предоставлявшей пристанище морякам, но не низших должностей, а классом повыше, вроде помощников капитанов и шкиперов с небольших суденышек. Там мы осели на несколько дней, пока Элзевир собирал подробные, насколько то было возможно, не вызывая к себе подозрений, сведения о лучших скупщиках, знающих толк в драгоценных камнях и способных за них заплатить достойную цену. К нашей удаче, он знал голландский язык. Не в совершенстве, но достаточно, чтобы его понимали и он понимал собеседника. Я поинтересовался, каким образом ему удалось его выучить. Он объяснил мне, что благодаря матери-голландке, которая его нарекла голландским именем и говорила с ним на своем родном языке, благодаря чему голландским он начал владеть столь же свободно, как и английским, но после смерти матери, а скончалась она, когда он еще был мальчишкой, навык этот значительно у него подутратился.

По истечении нескольких дней впечатление от ужасающего карисбрукского утра до того поблекло у меня в памяти, что дух мой воспрял, Элзевир, увидев, насколько повеселел я и успокоился, вернул мне бриллиант. Мною немедленно овладела жажда им любоваться, и я то и дело стал его извлекать на свет, каждый раз завораживаясь больше прежнего его сиянием, которое мне казалось все удивительнее и прекраснее. Не оставляло меня в покое сокровище даже ночами. Дождавшись, когда весь дом погрузится в сон, я запирал двери комнаты, усаживался перед свечой за стол и начинал вертеть в руках бриллиант.

Размером он был, повторюсь, с грецкий орех, формой скорее напоминал голубиное яйцо и, необычно изящным образом по всей поверхности ограненный, отличался редкостной чистотой. Ни единого пятнышка или точечки чуждого цвета. Но прозрачный, как капля незамутненной воды, он, к моему изумлению, вспыхивал красным, синим, зеленым, и всполохи эти был столь ослепительны, что оставалось лишь диву даваться, откуда они возникают. Когда я любовался им в присутствии Элзевира, то начинал ему пересказывать истории из «Тысячи и одной ночи» о чудесных драгоценных камнях, хотя был уверен: ни те, которые принес орел из Долины Бриллиантов, ни сиявшие в короне самого Халифа не идут ни в какое сравнение с великолепием моего драгоценного камня.

Разумеется, мы за это время множество раз обсуждали сумму, которую можем выручить за свою драгоценность, однако из-за отсутствия опыта в таких сделках заходили не дальше гаданий, и вопрос оставался по-прежнему открытым. Впрочем, я все равно был уверен: стоит она много тысяч фунтов, а потому повторял, потирая руки: «Жизнь, конечно, игра опасная, и мы много в ней сделали неудачных ходов, зато в итоге кое-чего добились». Только вот я вдруг стал замечать, что мы с Элзевиром словно бы обменялись своим отношением к нашей находке. Ели совсем недавно я, цепенея от ужаса в жутком колодезном помещении, порывался выбросить бриллиант, а Элзевир мне этого не позволил, то теперь он, стал придавать ему куда меньше значения, а меня бриллиант с каждым днем притягивал все сильнее. Элзевир же, похоже, теперь старался даже лишний раз на него не смотреть, и однажды ночью, когда я в очередной раз начал ему демонстрировать восхитительное сияние сокровища, сказал:

– Не бери этот камень чересчур сильно в душу. Он твой, и воля твоя, как ты им распорядишься. Я ни пенни себе не возьму из того, что мы выручим. Но будь я тобой, получи с его помощью большое богатство и вернись однажды в Мунфлит, поостерегся бы тратить все деньги только на свои нужды, а перво-наперво отремонтировал богадельни, как в своей воле последней распорядился сделать Черная Борода.