Мунфлит

Корабль, на котором мы отбывали, покачивался на воде возле буя в четверти мили от берега, и доставлять нас к нему пришлось на весельных лодках. Судно это представляло собою бриг двадцатитонного водоизмещения, и называлось оно «Аурунгзебе», как удалось мне прочесть, когда мы проплывали под его кормой. Я с тоской бросал последние взгляды на Европу. Из труб городских домов поднимался дым. Клубы его чернели на фоне уже темнеющего неба, и куда чернее этого дыма мне представлялась дальнейшая моя жизнь.

После переклички нас, всех тридцать, отправили на орлоп, или попросту нижнюю палубу, – гиблое место, куда при задраенных люках не проникало ни света, ни воздуха и где нам предстояло прожить ближайшие шесть месяцев, а то и больше. Даже когда дважды в день люки открывали, передавая сквозь них нам еду, света едва хватало, чтобы разглядеть это помещение, столь же омерзительное и гнилое, как стоящий в нем запах. Здесь не было ни стола, ни скамей. Лишь стены из грубых досок да балки. Железные прутья с нас сняли. Мы оставались скованы группами по шесть человек, но теперь цепью, пристегнутой замком к наручнику на одном из запястий у каждого, и у нас появилась относительная свобода передвижений. Человек, который менял оковы, не знаю уж, из причуды, каприза или истинной жалости, пристегивая меня к Элзевиру, сопроводил свои действия замечанием, что отныне предоставляет нам, английским скотам, быть рядом, а если придется, рядом и потонуть. И мы рядом поплыли во тьме, убивая время раздумьями, сном и проклятиями. Тяжкая жизнь на имегуенской каторге, при всем ее ужасе, казалась теперь нам чуть ли не раем в сравнении с той, которую мы вели на корабле. Нас держали как стадо свиней, запертых в грязном свинарнике, и ожидания наши исчерпывались узкой полоской света, дневного или от корабельного фонаря, когда дважды в день открывали люки, просовывая нам гнусные объедки, оставшиеся от того, чем кормили команду судна.

Подробно описывать степень грязи и вони, которые нас окружали, не стану. Перо и бумага не выдержали бы такой тошнотворности. Скажу лишь, что запах, даже вначале почти нестерпимый, день ото дня ухудшался. Из пленников-то лишь мы с Элзевиром чувствовали себя на море привычно, а остальных изнуряла морская болезнь со всеми с ней связанными последствиями. Скрашивало мне жизнь вновь обретенное общество Элзевира, однако длинные беседы у нас с ним не складывались, и, лишенные столько времени возможности нормально поговорить, мы, когда наконец ее получили, ограничивались большей частью лишь краткими фразами. Да и о чем говорить? Воспоминания о прошлом легко всплывали у нас в головах, и лишних слов тут не требовалось. Отрешившись же от воспоминаний, мы немедленно осознавали нынешнее свое положение вечных каторжников, которое и так давило на нас свинцовым гнетом. Ясное дело, касаться его в разговорах нам было тошно. Словом, мы больше молчали, чем говорили.

Плавание наше с самого начала складывалось как-то нехорошо. Мы с Элзевиром это почувствовали вскоре после того, как бриг вышел из гавани. Даже не видя, что делается на море, мы по характеру качки мигом определили: накатывает тяжелая встречная волна. Затем положение вроде улучшилось, однако примерно через неделю пути (точнее определить я не мог) море вновь разгулялось. Судно начало то вздыматься, то камнем ухать вниз. Держаться в нашей норе было не за что, поэтому в основном приходилось лежать на грязном полу, иначе был риск при очередном сильном крене как следует приложиться о борт. Ветер снаружи дул такой силы, что даже до нас, заточенных в самом низу корабля, доносились его свирепый рев и грохот волн. Шум стоял оглушительный. Канаты с визгом терлись о скобы, деревянная оснастка скрипела. Любой никогда не бывавший в плавании решил бы, что бриг разваливается на части. Некоторым из наших соузников, видимо, это показалось. Иные из них рыдали от страха, прочие, преклонив колени на кренящемся полу, тщились вспомнить давно позабытые молитвы. Я удивлялся им. Какой смысл взывать к Всевышнему о спасении на море, если на суше не ожидало их ничего кроме каторги? Но, вероятно, мое спокойствие объяснялось причастностью к морю и кораблям. Я знал: шум еще не свидетельствует о гибели судна. Шторм тем не менее делался все сильнее, и наконец нам с Элзевиром стало яснее ясного: море бушует неистово. Сквозь стыки досок к нам начала просачиваться вода. Это значило, что трюм уже ею полон.

– Знавал я суда куда лучше, которые шли на дно от гораздо меньшего, – бросил задумчиво Элзевир. – Коли опыта ихнему шкиперу не достанет да штурвал взять в крепкие руки окажется некому, на плантации тростника напрасно будут новых рабов ожидать. Бог знает, где мы сейчас. Может, около Уэсена, а может, не столь далеко. Для открытого моря волна вроде широковата. С другой стороны, кружит нас на месте будто в заливе. Как знамение кто-нибудь из святых посылает.