Мунфлит

– И выбрался вместе со мной. Он выбрался вместе со мной, – дважды произнес я, надеясь подобным образом сделать истиной то, что ей не являлось.

Ответом была мне минутная пауза.

– Никто не выбрался вместе с тобой, – наконец тихим и мягким голосом нарушил молчание Рэтси. – Кроме тебя, ни единой души с того корабля не спаслось.

Слова его были как капли расплавленного свинца, которые по одной попадали мне в уши.

– Неправда! – с болью воскликнул я. – Он ведь протащил меня к берегу и толчком направил к веревке!

– Да, и тем спас тебя. А следом течение уволокло его под волну. Лица его так мне и не довелось разглядеть, хоть мог бы и догадаться, что окромя Элзевира Блока не нашлось бы другого, кто мог бы бороться подобно в мунфлитском прибое. Но коли даже узнали бы мы его, все равно больше сделать, чем делали, не смогли б, хотя многие жизнью готовы были пожертвовать ради спасения вашего. Не смогли б сделать больше, – тяжело вздохнул он.

Стон, полный скорби, который у меня вырвался, лишь в малой степени отражал полноту моего отчаяния. Ведь он уже почти вышел из полосы прибоя и наверняка мог спастись, но пожертвовал собственной жизнью ради моей. Принял смерть в двух шагах от родного порога, и отныне я никогда не увижу его и не услышу доброго его голоса. Думать об этом было мне нестерпимо.

Рассказать о собственном горе, если оно действительно глубоко, задача почти непосильная даже для самых мудрых. Редко кому удается найти слова, равные силе пережитого, но пусть они и отыщутся, душа восстанет не в силах вновь погрузиться в пучину страданий. Поэтому пощажу и себя, и читателей, упомянув лишь одно: удар, нанесенный мне вестью о гибели Элзевира, вместо того, чтобы еще сильнее ослабить мое истерзанное бурей тело, влил в него силу. Я поднялся с матраса. Рэтси и собеседник его, опасаясь, что ноги мои еще неверны, простерли руки ко мне для поддержки, принялись уговаривать снова лечь, но я отпихнул их и вышел на берег.

Утро лишь начало заниматься, когда я покинул «Почему бы и нет», куда, как выяснилось, меня и доставили после спасения. Ветер, хоть окончательно не утих еще, но ослаб. По небу неслись стремительно легкие облака. В просветах между ними поблескивали звезды. Свет их был тускл, как обычно перед рассветом, кроме одной, рукотворной, которая ярко сияла с холма из леса поместья. И хотя дом Мэскью я с того места, где находился, увидеть не мог, сомнений не оставалось: это Грейс, словно мудрые девы из Библии, которые не забыли заправить маслом светильники, по-прежнему держит ночами в окне своей спальни свечу. Впрочем, я даже это воспринял тогда почти равнодушно, настолько всепоглощающе было мое горе. Оно заполняло меня до отказа, не оставляя места для иных чувств, кроме скорби о положившем за меня жизнь человеке, чье доброе сердце навечно остановилось.

Оглушенный потерей, я брел наугад, не ведая цели, не чуя ног и оставаясь целым и невредимым лишь потому, что по этой земле, знакомой мне сызмальства, мог идти хоть с завязанными глазами. Выше по берегу горел костер, разведенный из плавника. Возле него согревалась, сидя на корточках, группа мужчин в бушлатах и рыбачьих шляпах. Они ждали, когда рассветет, чтобы потом попытаться спасти, что возможно, с разбитого бурей судна. Мне было не до приветствий и разговоров. Я обогнул их и под прикрытием сумерек продолжил путь.

Мне было видно, что происходит на море. Ветер слабел. Ярости у прибоя заметно убавилось. И хотя он по-прежнему с громоподобным грохотом наносил буро-коричневыми дыбами удары по всей протяженности многомильного побережья, однако не завихрялся уже столь чудовищными бурунами, а паузы между атаками стали ровнее и протяженнее.

От корпуса «Аурензебе» следа не осталось, но прибрежную гальку столь густо усеивали обломки, что оставалось лишь удивляться обилию материала, ушедшего на постройку столь маленького судна. Решетки, крышки люков, бревна, куски мачт и клотиков кучами высились на берегу вперемешку с бочками и бочонками. Воду, вздымавшуюся вдоль всего берега, покрывала, как кожаный саван, в щепу разбитая древесина, а волны, закручиваясь, все выбрасывали и выбрасывали бесчисленное количество досок и балок, которым, казалось, не будет конца. С дюжину мужчин, защищенных от влаги брезентовыми штормовками, уже расхаживали взад-вперед по гальке возле самой воды, высматривая добычу и время от времени забегая ради какого-нибудь бочонка в белую пенную полосу прибоя с отвагой и пренебрежением жизнью не меньшими, чем проявляли ночью во имя спасения нас с Элзевиром, которого точно такая же пенная полоса и уволокла навечно, после того как он вытолкнул из нее меня.