Мусульманские паломники

Рчь Абдъ-Аллы перебилъ стонъ нашего больного. Я бросился въ ту сторону; старый шейхъ тоже. Когда мы были передъ несчастнымъ, онъ снова замолкъ и погрузился въ то положеніе, которое граничитъ между жизнью и смертью.

— Вс мы гости на земл,— заговорилъ снова Абдъ-Алла, надъ умирающимъ, — дни всхъ насъ сочтены въ книг, которую отмчаетъ ангелъ смерти. Тамъ, на неб наше вчное жилище; тамъ вс мы встртимся опять. Тамъ увидимъ мы и тебя, Гафизъ…

При произнесеніи этого имени вс мы невольно взглянули на небольшой, едва замтный, холмъ, видавшійся не вдалек отъ насъ, облитый луннымъ сіяніемъ. Рашидъ, одинъ изъ самыхъ суеврныхъ арабовъ, какихъ я только встрчалъ, вздрогнулъ всмъ тломъ, какъ бы увидавъ тнь покойнаго въ серебристой дымк, окутывавшей зіяющее ущелье и изъденныя вершины скалъ.

Долго еще мы бесдовали потомъ у дымящагося костра, и много разсказывалъ интереснаго старый шейхъ, но вдругъ онъ, говорившій почти безъ умолку, началъ постепенно умолкать.

— Массекбилькеръ (спокойной, благополучной ночи), эффенди, быстро проговорилъ онъ, поднимаясь и длая мн саламъ.

— Смотри, эффенди, на звзды!.. Он теб скажутъ много хорошаго. Мн теб всего не разсказать. Он вдь живыя; Анахъ населилъ ихъ…

Сказавъ это, старикъ пошелъ въ свой шатеръ. Букчіевъ тоже распрощался и ушелъ. Я остался одинъ, и отойдя отъ своего каравана на нсколько саженей, разостлалъ свой плащъ, легъ на него, и какъ-то безсознательно уставилъ глаза на верхъ, гд сіяла луна, откуда смотрли блестящія созвздія, и небесная Газель, и небесный Верблюдъ, и арабскій охотникъ, и душа Факира, и Зюлема, и другія звзды, названныя мн арабами пустыни, по преданію отъ ихъ поклонниковъ — сабеистовъ или халдеевъ, — отцевъ небесной науки, — тоже сыновъ пустыни и безграничныхъ степей.

А на горизонт уже выходили новыя яркія созвздія; поясъ Оріона показался надъ черною зубчатою линіею горъ, и Сиріусъ заблисталъ великолпно даже черезъ дымку луннаго сіянія. «Яхъ-тейли, яхъ-тейли»! о, ночь, божественная, чудная ночь! хотлось мн сказать не разъ словами арабской пвучей, звонкой псни. Ради ночи одной, я снова готовъ уйти въ пустыню, чтобы увидать опять этотъ безграничный просторъ, гд все говоритъ о свобод, о безпредльномъ пространств и о вчности, гд, даже измученная житейскими треволненіями, душа утопаетъ въ нирван и, погружаясь въ сладкое небытіе, забываетъ о мір и его страданіяхъ, и его безконечной сует.

Потухли востры… Мрачный Рашидъ опять отбывалъ первую очередь съ тмъ паломникомъ, котораго Букчіевъ назвалъ русскимъ татариномъ. Какъ тни, оба караульные двигались по уснувшему лагерю, не выхода изъ круга «кораблей пустыни», замыкавшаго наше становище. Не хотлось вовсе спать, потому что ночь — это лучшее время въ пустын, лучшее, что можетъ дать эта мертвая часть природы, — песчаное море; но усталость взяла свое. Я закутался въ свой плащъ, и прилегъ въ небольшой ямк, вырытой въ песк, положивъ подъ голову свою охотничью сумку. Ничего мн не мерещилось въ эту ночь; даже грозные призраки холеры не являлись передъ усталымъ воображеніемъ. Сегодня была «счастливая» ночь, а не ночь афритовъ, а потому, врно, и не хотлось думать о смерти; сознаніе жизни и движеніе, напротивъ, чувствовалось и осязалось во всемъ, и въ каждомъ біеніи сердца, и въ каждомъ дыханіи свободно поднимавшейся груди, и въ каждомъ слов, невольно вырывающемся на волю, и въ каждой мысли, роившейся въ голов. «Яхъ-тейли, яхъ-тейли»! только и думалось мн, пока я не забылъ обо всемъ, не погрузился въ нирвану, въ то успокоеніе, которое не знаетъ ни сновъ, ни грезъ, ни видній. Длинная тнь Рашида, какъ ангелъ сна, промелькнула въ моихъ глазахъ, когда они открылись, чтобы закрыться на всю ночь…

Часа за полтора до восхода солнца раздирающій вопль верблюдовъ разбудилъ меня. Караванъ паломниковъ поднимался со становища, чтобы идти дале. Магометане уже совершали свой утренній намазъ и омовеніе, и приступили къ съемк съ лагеря… Едва завидли несчастныя животныя, что ихъ хозяева принялись снимать шатры и хвататься за тюки, какъ догадались, что опять на ихъ, истертые до крови, спины и горбы взвалится все это вмст съ ихъ сдоками; отчаянный, какъ бы умоляющій о помощи ревъ исторгся изъ ихъ многострадальной груди. Развязали верблюдамъ спутанныя ноги, дали имъ по горсточки дурры или ячменя, сводили ихъ напиться еще разъ въ ручейку, чтобы они наполнили свои бездонные желудки водою на нсколько дней, потому что теперь предстоялъ переходъ черезъ безводную пустыню, и приступили къ нагрузк.