Мусульманские паломники

Арабы — «народъ молитвы», какъ ихъ справедливо называютъ. Имя божіе у нихъ всегда на устахъ — и въ минуту торжества, и въ минуты страданія, и при послднемъ предсмертномъ воздыханіи. Около часу еще я провозился съ умирающимъ, а потомъ онъ заснулъ на вки, обернувъ свое лицо въ той сторон, гд находится Кааба. Его полузасохшіе уста еще силились произнести имя пророка, но изъ его груди вырывались одни хриплые звуки; губы шептали еще что-то, и только одно отрывочное — лилляхи — показывало, что страдалецъ шепталъ ту заповдь, на которой зиждется Магометовъ законъ… Страшно тяжело мн было въ эти минуты, и я вздохнулъ свободне, когда мученикъ пересталъ дышать. Онъ не долго боролся съ страшною смертью, потому что отъ него оставался одинъ скелетъ, обтянутый пергаментообразною кожею. Возясь съ однимъ, я забылъ о двухъ другихъ; но когда отходилъ я отъ свжаго трупа, на который мы набросили его бурнусъ, двое другихъ боролись съ тою же ужасною болзнью… Старый Абдъ-Алла стоялъ уже надъ ними и читалъ длинную зурэ изъ корана, гд описывались страданія человческія, и гд великій пророкъ общаетъ за то много наградъ правоврному, когда онъ перейдетъ въ загробную жизнь. «Страшно мученіе земное, но презрнно, — говорилось тамъ, — огонь, кажется, попалаетъ твои внутренности, червь точитъ твое тло, и скорпіонъ разитъ твое сердце; но ты борись со смертію, правоврный, жди и надйся… Исповдуй, что Богъ единъ, сынъ мой!..»

Но не до исповданія имени Аллаха и пророка было несчастному страдальцу; онъ стоналъ отъ нестерпимой боли и корчился отъ судорогъ; общаніе райскихъ радостей и жаркихъ объятій хорошенькихъ черноокихъ гурій не услаждало «земныхъ, презрнныхъ мученій».

Когда я подошелъ въ Абдъ-Адд, онъ пересталъ читать и привтствовалъ мой приходъ. Старый шейхъ уже зналъ отъ Юзы, что я принадлежу въ «благородному роду хукама» (врачей), а потому, указывая на больныхъ, сказалъ:

— Ты врачуй тло, благородный хакимъ, а я буду врачевать душу. «Аллахъ-ху-акбаръ» (Богъ великъ!) онъ поможетъ намъ. Страшное джино-туси — гнвъ великаго пророка; онъ ниспосылаетъ его въ міръ, чтобы наказать его за беззаконія…

Теплое вино, горячіе компрессы, обтираніе и другія посильныя средства, бывшія у васъ подъ руками, сдлали свое дло. Больнымъ стало немного легче… Они смолкли и, повидимому, спокойно заснули. Тогда-то и началось настоящее врачеваніе души. Десятка полтора арабовъ съ Абдъ-Алдою во глав затянули такую длинную молитву, что, казалось, ей не будетъ и конца. По временамъ чтеніе за распвъ прерывалось громогласнымъ исповданіемъ вры: — Ляль-иль-лаха-иль-Аллахъ, ву-Махометъ-расуль-Аллахъ (нтъ Бога, кром Бога, и Магометъ пророкъ его!) которое повторяется десятки разъ на день мусульманами и способно разстроить самые крпкіе нервы. Несмотря за вс мои просьбы, врачеватели души не замолкали и за мое заявленіе, что подобное средство можетъ повредить больнымъ, мн отвчали единогласно:

— Мафишь, фаида, минъ-шанъ-эль-мухтъ-аббаттенна (смерти не избжишь!)

Уже совсмъ стемнло, когда окончилось врачеваніе души. Ночь чудная, звздная, какія бываютъ только въ пустын, царила вокругъ… Я еще разъ влилъ немного теплаго вина въ ротъ своихъ паціентовъ и обложилъ ихъ конечности тряпками, согртыми у костра, который приказалъ поддерживать всю ночь. Затмъ я могъ вздохнуть свободне, какъ человкъ, исполнившій свой долгъ. Мои, Ахмедъ и Рашидъ, тоже развели небольшой костеръ невдалек отъ нашего шатра и самымъ невиннйшимъ образомъ варили похлебку и чай, какъ будто до нихъ ничего и не касалось, не вдая и не догадываясь, что около насъ ретъ невидимая ужасная смерть, которой дыханіе, быть можетъ, мы уже вдохнули въ себя. Прилегъ было у костра и я, чтобы отдохнуть отъ треволненій, какъ къ нашему огоньку подошелъ Абдъ-Алла и привтствовалъ васъ пожеланіемъ спокойной ночи — лейльвумъ!

Мы пригласили почтеннаго старца приссть и раздлить нашъ скудный ужинъ. Абдъ-Алла отвчалъ самыми изысканными арабскими выраженіями и сталъ размщаться за подложенномъ для него куск войлока. Мы и не замтили, что съ нимъ пришелъ и другой гость въ вашему костру. То былъ высокій мужчина съ красивымъ, немного загорвшимъ лицомъ не арабскаго типа, небольшими подстриженными усами и бородою, и въ костюм, отличавшемъ его сразу среди другихъ богомольцевъ. Мы изъ вжливости пригласили и этого незнакомца къ своему огоньку, на что онъ тотчасъ согласился. Нсколько минутъ мы сидли молча, не зная о чемъ говорить. Лицо Абдъ-Аллы, озаренное багровымъ пламенемъ костра, было торжественно-спокойно; поджавъ ноги подъ себя, онъ сидлъ, уставивъ глаза свои въ огонь, и перебиралъ четками, когда какъ его спутникъ долго осматривалъ меня своими черными, живыми глазами, которые какъ будто говорили что-то, но не могли остановиться на одной точк. Я нарочно старался не смотрть на любопытнаго незнакомца, какъ вдругъ онъ произнесъ довольно чисто по-русски.

— Вдь вы, кажется, русскій? Не правда ли?