Музыка души

– Я хочу найти особенную русскую гармонию путем колоссальных контрапунктических работ, – вдохновенно вещал Сергей Иванович. – У нас ведь не было своего Баха, и просто необходимо сделать для русской музыки то, что при нормальном развитии исполнили бы несколько столетий и несколько десятков людей.

– Смелая мысль… – ошеломленно покачал головой Петр Ильич. – Не кажется ли вам, что столь грандиозные – и честно говоря, неисполнимые – замыслы – это проявление донкихотства?

Ему нравился юношеский задор бывшего ученика, но все это казалось чистейшей славянофильской теорией, примененной к музыке.

– Нисколько! – горячо ответил Сергей Иванович. – Музыка, она – как дерево. Русское дерево долгое время росло в тени европейского, подавляемо им. Пора, давно пора выйти из тени и вырасти могучим дубом!

– Я бы скорее сравнил европейскую музыку с садом, – осторожно возразил Петр Ильич, – в коем произрастают деревья: французское, немецкое, итальянское, венгерское, испанское, английское, скандинавское, русское, польское… Почему вы только русским народно-музыкальным элементам дозволяете быть отдельным растительным индивидуумом, а все остальные заставляете соединиться в одно дерево? По-моему, европейская музыка есть сокровищница, в которую всякая национальность вносит что-нибудь свое на общую пользу. В Глинке национальность сказалась ровнехонько настолько же, насколько и в Бетховене, и в Верди, и в Гуно.

– И все же европейская музыка в целом сильно отличается от русской. В ваших сочинениях я слышу отголоски русских мелодий…

– Ну так я точно так же в сочинениях Массне и Бизе на каждом шагу обоняю специфический французский запах. Пусть наше дерево вырастет отличным от соседей – тем лучше. Мне приятно думать, что оно не будет так тщедушно, как английское, так хило и бесцветно, как испанское, а напротив, сравнится по высоте и красоте с немецким, итальянским, французским. Но как бы мы ни старались, из европейского сада мы не уйдем, ибо наше зерно попало на почву, возделанную раньше европейцами. Корни пустило там давно и глубоко, и теперь у нас не хватит сил его оттуда вырвать.

– Вот поэтому надо направить на это все усилия. Все вместе сможем!

– Зачем это, Сергей Иванович? Я считаю, что и в творчестве, и в преподавании музыки мы должны стараться только об одном: чтобы было хорошо. И нимало не думать о том, что мы русские, и поэтому нам нужно делать что-то особенное. Мне жаль, что вы столько усилий тратите впустую.

– Вы должны бы не жалеть меня, Петр Ильич, а поощрять! – запальчиво воскликнул Сергей Иванович.

– Хорошо, я не правильно выразился. Жалеть вас в любом случае не стоит, потому что при вашем уме и таланте вы не бесполезно тратите время. Но я просто недоумеваю. Когда вы нагромождали увеличенные сексты на чрезмерные трезвучия, я твердо верил, что в вас есть самобытное творческое дарование. Теперь оно куда-то от меня скрылось, я перестал понимать вас. Тогда вы, подобно всем юношам, талант которых не созрел, оригинальничали, но в ваших нагромождениях я не мог не усматривать сильного, хотя и не созревшего таланта. Теперь в ваших скучных произведениях я вижу превосходного ученого музыканта. Но в этом океане имитаций, канонов и всяких фокусов нет ни искры живого вдохновения.

Сергей Иванович открыл было рот, собираясь возразить, но так ничего и не сказал, весь как-то поникнув. Петр Ильич немедленно пожалел, что был излишне резок. И, наклонившись к сумрачному Сергею Ивановичу, он мягко произнес:

– Пожалуйста, простите за эти откровенности. Я, может быть, ошибаюсь, и все, что я говорю, неосновательно и несправедливо. Но, в конце концов, не могу не сказать, что вы до крайности преувеличиваете ваше якобы незнание и неумение. Вам не столько нужны бесконечные упражнения в контрапунктических фокусах, сколько попытки извлекать из недр вашего таланта живой источник вдохновения. Писать, как Бог на душу положит, а не как вас научает измышленная вами теория.

– Нет, вы, наверное, правы. Но… по-другому я не умею.

Сергей Иванович тяжело вздохнул и, прежде чем Петр Ильич успел сказать что-то еще, резко сменил тему разговора.

***

Разобравшись с накопившимися корректурами, Петр Ильич с огромным удовольствием уехал в Каменку, где нашел сестру все еще больной – с кашлем и хрипотой. Таня похудела и побледнела, но уже вполне оправилась и даже похорошела. Остальные племянники только радовали – особенно Боб, сделавший значительные успехи в своих музыкальных занятиях. А Ука выучился свободно говорить по-английски.

– Что решили с Кашкаровым? – поинтересовался Петр Ильич у сестры, когда та поправилась.

– Не пришлось ничего решать, – Саша пожала плечами. – Он с тех пор не появлялся, познакомиться с нами не предпринимал попыток. Таня его забыла уже. У нее появился новый кавалер – куда более достойный.

– Кто же?

– Князь Василий Андреевич Трубецкой. Они познакомились нынешней зимой в Петербурге. Симпатичный, добрый и милый молодой человек. Да ты сам убедишься – он собирался гостить у нас на Пасху.

– Дай-то Бог, чтобы Танюша нашла свое счастье.