Музыка души

Он так и предполагал, что Модя придет в ужас при упоминании Бернини. Если честно, столь желаемая кузиной Прозерпина ему тоже нравилась. Но брату он этого, конечно же, не сказал.

Несколько дней спустя, вернувшись вечером с прогулки, Петр Ильич был встречен сияющим Модестом, который, высоко подымая какую-то депешу, воскликнул:

– Отличное известие!

Он как-то сразу почувствовал, что это Толя сообщает о своей помолвке. И точно: брат писал, что и свадьба уже назначена. Петр Ильич обрадовался новости: вот действительно подходящая партия для Анатолия. Да и чувства его к Прасковье явно более глубокие, чем к предыдущим пассиям. Судя по довольной физиономии Модеста, он был рад за брата не меньше.

– А наша поездка в Алжир отменяется, – словно между прочим заметил Модест. – Герман Карлович категорически против. И его можно понять.

– Но и в Риме долго оставаться нельзя – слишком дорого, – задумчиво произнес Петр Ильич. – А что если переехать в Неаполь?

Модест с готовностью согласился и протянул брату еще одно письмо:

– Тебе от Юргенсона.

Едва начав читать, Петр Ильич удивленно приподнял брови:

«Милый мой! Нет, не так.

Многоуважаемый Петр Ильич!»

Оказалось, Юргенсон в штыки воспринял идею написать шесть пьес для «Нувеллиста» по просьбе его издателя Бернарда.

«В ответ на почтенное письмо от 10/22 с.м. имею честь ответствовать, что нахожу письмо г. Бернарда к Вам некоторым посягательством на чужое добро, ввиду того, что г. Бернард, зная наши отношения с Вами, не задумывается предлагать Вам заказ на хлебный кусок. Я позволю себе сомневаться в его желании абонироваться на следующие 6 симфоний. Как купец я крайне изумлен наивности г. Б. и нахожу причины, почему Вы должны писать для его журнала пьесы, а я отступать – слишком недостаточными.

Не подлежит сомнению, многоуважаемый Петр Ильич, что главным условием, основою постоянных дел между сочинителем и издателем непременно следует ставить афоризм: любишь кататься, люби и саночки возить. Уступив г. Б. несколько лет тому назад 12 пьес, я ему продал за чечевичную похлебку право своего первородства, и, конечно, если бы я не был таким превосходным мужчиною, рвал бы теперь на своей голове те немногие волосы, которые остались мне верными. Словом, я остался в дураках. Повторять глупости не велено, и потому, г. композитор, не посягайте никогда на освобождение из кабалы, не старайтесь выпутаться из пут бархатных, из цепей золотых (licenziupoetica), не вороти физиономии (деликатно) от рублей кредитно-юргенсоновских. В отлива час я не верю измене друга».

Начавший улыбаться с первых строк, Петр Ильич под конец уже хохотал и передал письмо с любопытством наблюдавшему за ним Модесту. И все-таки он не понимал упорства Юргенсона печатать непременно каждую нотку его сочинений. Ну, зачем ему эти глупые, ничего не стоящие шесть пьес, которые Петр Ильич решил написать исключительно ради денег? А с другой стороны, он был польщен и благодарен другу.

***

На самом высоком месте дороги, идущей вдоль берега, возвышалась вилла Постильоне. Отсюда открывался потрясающий вид на Неаполь с Везувием и окрестностями. Виллу эту посоветовал Кондратьев, уверявший, что ничего более прекрасного и вообразить нельзя. Сидя у окна и любуясь закатом, Петр Ильич согласился с его отзывом всей душой. Вокруг царила абсолютная тишина: ни шума большой гостиницы, как это было в Риме, ни суеты города, а главное – никаких визитов. Зрелище, развертывавшееся перед окнами, было поистине несравненным. Петр Ильич даже плакал от наплыва благодарности к Богу, посылающему ему это счастье. Он не мог оторваться от окна – даже читать не тянуло. Сидишь и смотришь – и хотелось бы сидеть без конца!