Музыка души

Никогда еще ни одно произведение не давалось Петру Ильичу так тяжело, как «Мазепа». Прежде он писал так же естественно, как рыба плавает в воде. А теперь стал подобен человеку, несущему на себе хотя и дорогую, но тяжелую ношу, которую во что бы то ни стало нужно донести до конца. Он начал бояться, что его силы надломлены и поневоле придется остановиться. И все же к середине сентября он закончил оперу с ощущением, что она будет иметь успех. Он как-то сразу успокоился, стал отлично спать, исчезла постоянная раздражительность. Даже к Тане начал относиться гораздо благодушнее. Особенно после того, как уехал Блюменфельд. И все же… не проходило и часа, чтобы он не мечтал о загранице.

В октябре в Каменке вдруг наступила настоящая зима: поля засыпало снегом, дул холодный ветер, мешавший гулять. Однако спустя три недели погода резко поменялась и стала, как в Италии.

Восемнадцатого октября в Москве должны были исполнять Трио памяти Рубинштейна. Петр Ильич с тайным трепетом весь вечер и следующий день ожидал телеграммы от московских друзей. Увы, тщетно! Пришлось сделать неутешительный вывод, что трио в Москве просто не заметили. А несколько дней спустя он прочитал в «Московских ведомостях» потрясающе глупую статью:

«Трио есть ничто иное, как личные воспоминания композитора о великом виртуозе, подобные книге Вас. Немировича-Данченко о Скобелеве. Странное и неуместное сообщение книгою мы все-таки можем понять без особого ключа, а Чайковский в своих музыкальных воспоминаниях должен был бы приобщить и ключ к отгадке разных эпизодов трио, а он его не приложил и тем задал неразрешимую загадку для публики. Хорошо еще, что мне посчастливилось от людей, близко стоявших к покойному Н.Г. Рубинштейну, разузнать кое-что: например, что вариация № 5 составляет воспоминание о каком-то виртуозе-цимбалисте, которого Н.Г. Рубинштейн любил слушать в одном из загородных московских ресторанов, что другая вариация есть воспоминание о пении цыган…»

Но как это забавно! Написать музыку без всяких поползновений что-нибудь изобразить и вдруг узнать, что она изображает то или другое. Петр Ильич почувствовал себя Bourgeois-gentillhomme[32] Мольера, когда тот узнал, что всю жизнь говорил прозой. Неужели этот бред – все, что вынесли москвичи из его произведения?

Несмотря на любовь к сестре и племянникам, ему с каждым днем все тяжелее становилось жить в Каменке. Не последнюю роль играли в этом постоянные болезни сестры и общество Тани. На обеих – хотя и по разным причинам – было тяжело и больно смотреть. Петр Ильич упрекал себя в малодушии и эгоизме, но оставаться здесь дольше было выше его сил.

Постепенно Каменка перестала быть для него уютным и тихим пристанищем, где можно отдохнуть душой. Петр Ильич чувствовал себя кочевником, не имеющим нигде собственного дома, не способным устроиться в России, боящимся одиночества за границей. Это все больше тяготило его. Хотелось обзавестись собственным домиком в деревне под Москвой, и он даже поручил Анатолию поискать что-то вроде флигеля в господской усадьбе, который можно нанять и устроиться хотя бы на лето. Впервые он покидал Каменку без всякого сожаления.

В Киеве Петра Ильича встретил Анатолий, светящийся от счастья, но побледневший и похудевший. На осторожный вопрос, в чем дело, он вздохнул:

– Параше скоро рожать, и я так этого боюсь! Все кажется, будто нечто ужасное случится.

– Ну, что ты выдумываешь! – воскликнул Петр Ильич. – Это обычный, естественный процесс. Все будет хорошо.

– Обычный, да. Только вот бывает, женщины умирают при этом.

Петр Ильич сокрушенно вздохнул. Ну, что с ним сделаешь? Толя в своем репертуаре: сотворит трагедию из любого пустяка. Остается только надеяться, что со временем его страхи пройдут. Сама Параша нисколько не беспокоилась – была весела, довольна жизнью и приветлива.

***

Консерватория представляла собой плачевное зрелище: после смерти Рубинштейна дела находились в страшном беспорядке. Обязанности директора некоторое время исполнял Губерт, после него – Альбрехт. Но, будучи прекрасными музыкантами, ни тот, ни другой не обладали организаторскими и административными способностями. Начался разлад, постоянные склоки между профессорами. И если прежде Петр Ильич подумывал когда-нибудь вернуться сюда, то теперь понял: это совершенно невозможно.