Музыка души

«Не в укор тебе будь сказано, а этому ты виноват. Ведь и хорошее вино подогревают. Присутствие автора возвышает дух публики и есть могущественный рычаг, пользоваться которым далеко не лишнее».

И даже слова о том, что второе представление в Москве вызвало шумный успех, не сгладили впечатления от упрека. Правильно говорят: никто не умеет так уязвить, как близкий друг. Неужели не понятно, что Петр Ильич прекрасно знает, чего лишается из-за своего несчастного нрава. Но виноват ли он, что так создан и не в состоянии пересилить своей натуры? Известие подействовало подобно громовому удару – будто случилось непоправимое, громадное бедствие. В запале он высказал Юргенсону всю свою обиду, и получил в ответ извинения, остроумно пародирующее его собственные обвинения:

«Твой упрек, что я тебя огорчил, попал в мое чувствительное место. Неужели ты думаешь, что я сам не знаю, как много я себе врежу своим неумением быть деликатным и сдержанным, сколько я (через это) теряю от своей неблаговоспитанности!»

Письмо повеселило и немного утешило, но настроение оставалось премерзким. Петр Ильич перестал получать удовольствие от путешествий – они не развлекали, не освежали. Никуда не тянуло, кроме деревни. Он и уехал бы немедленно в Каменку, да только надо было что-то решать с Таней и Жоржем. И с финансовой стороны содержание ребенка во Франции становилось слишком дорогим.

Страшно хотелось домой. Но… дома-то у него и не было. Считать ли домом Каменку? Однако давно уже он перестал чувствовать себя там уютно и покойно, несмотря на любовь к сестре и ее семейству. Кочующая жизнь с каждым днем все больше тяготила. Петр Ильич начал серьезно задумываться о том, чтобы найти где-нибудь свой собственный уголок. Тысячи планов роились в голове, но пока он не мог остановиться ни на чем конкретном.

Все сомнения о местопребывании на ближайшее время разрешились письмом Направника, настоятельно советовавшего приехать в Петербург и явиться к государю, который интересовался Петром Ильичом и даже велел поставить «Евгения Онегина».

***

Официальным поводом для представления императору послужил пожалованный недавно Петру Ильичу орден Владимира четвертой степени.

Пасмурным мартовским утром он выехал в Гатчину, выпив перед отъездом брома, чтобы хоть как-то взять себя в руки. Все предшествующие дни он находился в неописуемом волнении и страшно страдал от борьбы со своей застенчивостью. Видимо, из-за взвинченных нервов накануне началась мигрень, которая к утру, к счастью, прошла. А вот невыразимые волнение и тревога никуда не делись.

Оказавшись перед дверьми царских покоев, Петр Ильич почувствовал такой ужас, что вынужден был снова принять бром, дабы не потерять сознание от нервного напряжения.

Александр III вопреки суровой богатырской внешности оказался добродушен и ласково встретил Петра Ильича. Государь долго беседовал с ним, постоянно повторяя, что очень любит его музыку. Столь же приветлива была и императрица Мария Федоровна. Участие императорской четы трогало до глубины души, но как же убийственны были страдания от проклятой застенчивости!

Лишь на следующий день Петр Ильич пришел немного в себя, вздохнул свободно и смог осмыслить общение с государем.

Проведя в столице гораздо больше времени, чем собирался, он обнаружил, что сильно преувеличил в своем воображении неуспех «Мазепы». Опера явно понравилась, несмотря даже на плохое исполнение. Во всяком случае, никакого позора и в помине не было.

В Москве же по-прежнему разрывали на части всевозможные знакомые, не оставляя времени ни для чего. Петр Ильич начал подыскивать себе домик поблизости от Москвы и даже получил множество указаний и предложений. Но… вдруг осознал, что для этого нужны деньги, которых у него нет. Пришлось поиски пристанища отложить.

Анатолий расстроил очередным приступом упаднических настроений.

– Я не могу больше оставаться прокурором! – страстно убеждал он брата, меряя шагами гостиную. – Меня назначили состоять при политических следствиях. Каждую неделю приходится присутствовать при обысках у нигилистов. Я постоянно так нервничаю, что просто схожу с ума. К тому же и продвижения по службе нет никакого.

– И чего ты хочешь? – спросил Петр Ильич, чувствуя, что этот разговор Толя завел не просто, чтобы пожаловаться.

– Я мог бы сменить службу. Работать на железной дороге, например. Спроси Надежду Филаретовну – может, она устроит меня куда-нибудь? Она ведь никогда тебе не откажет!

– Не знаю… я и так обязан ей столь многим…

– Прошу тебя, Петичка! Я погибну здесь!

Толя сделал такие умоляющие глаза, что Петр Ильич сдался: