Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Другой голос, более высокий и слегка охрипший, раздавшийся из алтаря, вывел меня из оцепенения. Слова я не разобрал, но это стало совершенно не важно, потому что откуда-то сзади опять запел невидимый мне хор, женские голоса рвались ввысь, и их поддерживали мужские, как будто предлагая им опереться на них и взлететь ещё выше. Из боковой двери алтаря вышли молодые люди в таких же белых одеждах со свечами на длинных золотых подсвечниках, дьякон нёс высоко перед собой огромную книгу в золотом переплёте, а за ним появился другой священник, ещё не старый человек с умными глазами, чрезвычайно высоким лбом и прямоугольной бородой с проседью. Он держал в руках кадило и медленно помахивал им, кадило позвякивало. Священник отдал кадило ещё одному молодому служке, и тот почтительно поцеловал ему руку. – Этот что ли мой духовник? Как Аликс его назвала: отец Иоанн? И что именно ему я должен буду исповедоваться? Как? О чём? – Между тем дьякон открыл тяжёлую золотую книгу и долго читал ее, всё возвышая и возвышая свой голос, и закончил только тогда, когда, казалось, читать более высоко и громко было уже невозможно. После чтения Евангелия, дьякон начал возвещать славицы всем начальникам православной церкви, начав с императора всероссийского, назвав его (то есть меня, меня?) отцом и господином. – Да, да правильно, я где-то читал об этом, ведь до самой революции патриарха в России не было, и главой церкви был царь, а кто же ещё. Это всё Пётр первый начудил, не захотел ни с кем властью делиться. Так какая же это непомерная ноша – быть главой всего и вся: и правительства, и армии, и полиции, и церкви, и жизни светской, и жизни духовной. Зачем это так всё устроено? Вот даже любому священнику верующие целуют руку, и значит признают его верховенство над собой. Значит и мне все подданные огромной страны, и православные и неправославные, должны целовать руки, так что ли? А я их должен учить, как им жить и что им делать?

Дьякон продолжал своим роскошным басом произносить непонятные слова, а хор продолжал петь, подхватывая их и добавляя новые. Слева в углу, на ступеньке перед иконостасом я заметил ещё одного священника, склонившегося за небольшой конторкой. Рядом с ним так же склонился молодой парень, видимо один из дворцовых слуг в коричневой поддёвке. Он взволнованно, но тихо говорил что-то священнику, а тот слушал, изредка поглядывая на него. И тут вдруг этот слуга, а, может, повар или кучер, встал на колени, священник накинул на него тёмное покрывало, которое, казалось, было частью его одеяния, и перекрестил, подымая глаза к потолку и шепча какие-то слова. – Так вот как у православных проходит исповедь, ни тебе кабинки, ни решётки между тобой и священником. Прямо посреди церкви – до остальной толпы метра два, не больше. Что же толкает всех этих людей, и богатых, и бедных, и образованных, и неграмотных, приходить и вот так, на виду у всех рассказывать в общем-то постороннему человеку про свои не очень красивые поступки, и ещё менее красивые мысли? Странно, непостижимо. – Дьякон вышел на самый край возвышения перед алтарём и начал произносить или даже напевать длинную-предлинную молитву, и весь зал пел вместе с ним. Аликс тоже пела, и в глазах её стояли слёзы. Она посмотрела на меня с жалостью и, как мне показалось, с пониманием. Опять запел хор, и я погрузился в свои тягостные мысли, ходящие по одному и тому же бесконечному кругу.