Мытарства

Входная дверь отворялась и хлопала безпрестанно… Около этой двери на полу стояла не подтертая еще зловонная лужа. Лужа эта образовалась, очевидно, изъ переполненной за ночь «парашки».

Какой-то молодой малый, худой, какъ скелетъ, въ клтчатыхъ набойчатыхъ порткахъ и въ ситцевой «блорозовой» рубашк, безъ пояса, съ разстегнутымъ воротомъ, босой, съ грязными, точно въ чернилахъ, подошвами ногъ, лежалъ лицомъ кверху, около самой лужи, раскинувъ по сторонамъ руки, и крпко спалъ, широко открывъ ротъ… Рядомъ съ нимъ сидлъ, скорчившись, тоже совсмъ еще молодой парень въ деревенской поддевк и въ валенкахъ и плакалъ, утираясь рукавомъ поддевки.

Я долго глядлъ на этого парня, и мн стало жаль его.

«О чемъ онъ думаетъ? О чемъ плачетъ»?..

Мн хотлось поговорить съ нимъ и не хотлось вставать изъ боязни потерять мсто. Но вотъ онъ пересталъ плакать, поднялся, почесалъ обими руками голову и взглянулъ на меня. Я воспользовался этимъ и поманилъ его рукой. Онъ робко, неуклюже, какъ медвдь, шлепая сырыми подошвами подшитыхъ валенокъ, подошелъ ко мн и остановился, моргая опухшими красными глазами.

— Присядь, землячекъ, — сказалъ я, потснившись въ сторону.

— А теб что? — спросилъ онъ и прислъ передо мной на корточки.

— О чемъ это ты ревлъ? — спросилъ я.

Онъ засоплъ носомъ и еще шибче заморгалъ глазами.

— Заревешь здсь, — началъ онъ хриплымъ голосомъ, — обокрали меня!..

— Какъ такъ?..

— Какъ?.. Очень просто! Вотъ была здсь у меня въ пол трешница зашита… уснулъ ночью… проснулся — нтъ!… вырзали ножомъ… точно корова языкомъ слизнула…

— Не слыхалъ?..

— Гд слышать!… жулье тутатко… ловкачи!..

— А ты какъ же попалъ сюда?..

— Сдуру и попалъ… Прямо отъ своей глупости… Научили меня… Я, видишь-ли, добрый человкъ, пятый мсяцъ въ Питер болтаюсь безъ дла. Прожился, пролъ все… А тутъ, хвать, изъ дому письмо пришло: прізжать велятъ немедля… Братья, вишь ты, длиться тамотка задумали… Я туды… я сюды… какъ быть?.. А мн не близкой свтъ домой-то… въ Орловскую губерню… не мутовку облизать ухать-то туда… Ну, и посовтовалъ мн одинъ человчекъ на этапъ попроситься… «Доставятъ, баитъ, за милую душу»… Ну, я съ дуру-то и послушай… Трешницу-то мн землякъ далъ. Я ее и зашилъ въ полу, думалъ: годится дома… Анъ вотъ те годится!… Шестыя сутки здсь вотъ, какъ въ котл киплю… Не приведи Богъ здсь и быть-то!..

— Плохо?

— Сибирь!… Нашего брата замстъ собакъ почитаютъ… Узнаешь самъ: каторга, сичасъ издохнуть…

— Да что-жъ тебя такъ долго не отправляютъ?

— А песъ ихъ знаетъ!… Партію, вишь ты, подгоняютъ, канплектъ… Отседова, баютъ, въ тюрьму еще погонятъ… Тамотка, гляди, просидишь денъ пять, а то бол… пока этапъ наберутъ на Москву.

«Ну, ну, — подумалъ я, слушая его, — дло-то плохо»!

— А вдь я тоже, землякъ, не плоше тебя по вольному этапу иду, — сказалъ я ему.

— Дуракъ, значитъ, и ты вышелъ! — сказалъ онъ и, помолчавъ, продолжалъ: — Вришь Богу, измаялся я здсь… обовшивлъ… Въ тюрьму бы ужъ, что-ли, скорй гнали… Тамотка, баютъ, много лучше здшняго… Здсь ни пость, ни уснуть… Собака, сичасъ провалиться, и та сытй!… Дадутъ теб пайку хлба съ фунтъ, хоть гляди на нее, хоть шь, какъ хошь… Похлебки принесутъ — собака сбсится… Да и той, коли усплъ ложки три хлебнуть — говори слава Богу… Такъ-то плохо и не приведи, Царица Небесная!..

Онъ хотлъ разсказать еще что-то, но не усплъ, потому что въ это время проснулся лежавшій на полу рядомъ со мною человкъ… Проснувшись, онъ уставился на меня огромными съ кровяными блками глазищами и зарычалъ какимъ-то сдавленно-сиплымъ басомъ:

— Ты откуда взялся, а?.. Какого ты чорта развалился здсь, какъ дома на печк?.. Мсто-то твое, что-ли?.. Здсь, братъ, давнымъ давно занято… Убирайся-ка, братъ, къ… пока цлъ!..

— А ты купилъ его, что-ли? — спросилъ я.

— Купилъ… стало быть, купилъ!… Поговори еще, срый чортъ…

Парень въ поддевк поднялся и, дернувъ меня за рукавъ, сказалъ:

— Пойдемъ, землякъ, курнемъ… Не связывайся!..

Я поднялся и пошелъ за нимъ. Онъ вышелъ въ корридоръ и, пройдя его весь, свернулъ влво и отворилъ дверь въ отхожее мсто.

Смрадная, вонючая комната была переполнена. Въ углу топилась печка… Къ этой печк то и дло подскакивали люди закурить… Курили не вс… курили счастливцы… большинство, съ какой-то особенной жадностью, ожидало, когда курящіе кинутъ обмусленный окурокъ на вонючій полъ, чтобы броситься къ нему, схватить и жадно, обжигая губы, затянуться разъ-другой…

Табакъ здсь, какъ я потомъ узналъ, цнился страшно дорого, потому что курить запрещалось и пронести его съ воли было трудно. Мой парень пронесъ его, какъ оказалось, подъ тульей своей деревенской шапки и берегъ, какъ святыню.

Не успли мы покурить, какъ по корридору раздался крикъ: «За хлбомъ! За хлбомъ»!..

— Пойдемъ скорй! — сказалъ парень, — сейчасъ хлбъ принесутъ… раздавать станутъ…

Мы побжали съ нимъ по корридору въ нашу камеру.

Въ камер все всполошилось. Спавшіе подъ нарами повскакали и вылзли оттуда, грязные, оборванные, страшные… Вс лзли и толкались къ двери… что-то дикое, злое и вмст жалко-униженное чувствовалось въ этой толп голодныхъ людей…