Мытарства

Въ полночь пришли волки… Ихъ было пять штукъ… Издали было видно, какіе они худые, шаршавые и злые… Они не сразу бросились на «приваду», — но сначала тихо обошли ее кругомъ, подозрительно нюхая носомъ воздухъ… потомъ, какъ то внезапно, одинъ изъ нихъ, самый, должно быть, старый, большой, поджарый, длинный, сдлалъ огромный скачокъ вцпился зубами въ бокъ лошади и рванулъ къ себ… За нимъ скакнулъ другой, третій, вс… Видно было, съ какой ужасной жадностью, ощетинившись, какъ-то визжа, принялись они рвать мясо… Слышно было, какъ трещатъ кости… Я, помню, не отрывая глазъ, глядлъ на эту картину… Впечатлніе было страшно тяжелое, и, вмст съ тмъ, мн было жалко этихъ шаршавыхъ худыхъ, наголодавшихся волковъ, какъ теперь было жалко этихъ людей…

VI

Часовъ въ шесть вечера всхъ арестантовъ «выгнали» въ корридоръ на проврку и молитву. Посл этого камеру заперли. У двери, на полу поставили зловонную «парашку».

Небольшая, на все огромное помщеніе камеры, лампочка, тускло мигая, свтила, какъ въ туман. По потолку и по стнамъ мелькали какія-то странныя тни. Воздухъ сперся и сдлался нестерпимо вонючимъ. Этотъ смрадъ и полутьма давили голову точно камнемъ. Шумъ и крикъ не умолкали ни на минуту. Къ «парашк» то и дло подбгали полуодтые люди за извстной надобностью, и вонь отъ нея несла страшная…

Съ чувствомъ невыносимой тоски, съ головной болью, какъ-то «обалдвъ», бродилъ я по камер, ища мста, гд бы пристроиться на ночь. Подъ нары лзть не хотлось: ужъ очень тамъ было гадко, а на нарахъ и въ проходахъ мстъ не было.

Везд, какъ муравьи, копошились и толкались люди. Блдный свтъ лампочки тихо и трепетно падалъ на нары, лица, плечи, бороды людей… Въ отдаленныхъ углахъ было темно… Все помщеніе камеры, полутемное, неясное, казалось чмъ-то смутно-стихійнымъ, загадочнымъ, со своимъ несмолкаемымъ гуломъ, похожимъ на ревъ втра…

Шатаясь по камер, изъ одного конца въ другой, прислушиваясь къ разговорамъ и приглядываясь къ лицамъ, я замтилъ въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ кучку людей.

Ихъ было шестеро, сидли они тсной кучкой въ полутьм на нарахъ и одинъ изъ нихъ, какъ оказалось посл, дьяконъ, длинноволосый, косматый, широкоплечій человкъ, говорилъ густымъ басомъ, точно трубилъ не очень громко въ мдную трубу.

— Братцы, други мои милые… любилъ я пуще всего читать Евангеліе… Хорошо!… Выдешь, бывало, съ Евангеліемъ на амвонъ… Походка у меня была лебединая… Народу — полно, вс на тебя глядятъ… Встанешь это… плечами передернешь, да и того… не торопясь эдакъ, начнешь: «Благослови, владыко!» — Густой речитативъ загудлъ и разсыпался по камер, забирая все выше.

— Бла-го-вс-ти-те-ля, свя-та-го, слав-на-го, все-хваль-на-го апосто-ла и еван-ге-ли-ста, Іо-ан-на Бо-го-сло-ва!

— А то, — продолжалъ, опять немного помолчавъ, въ полутьм дьяконовскій басъ, — любилъ я тоже стихиры похоронные… Сердце отъ нихъ рвется… душа ноетъ… свое окаянство чувствуешь… выворачиваетъ все нутро твое подлое… Любилъ!. Споемъ, Витька, а? — обратился онъ къ кому то. — Споемте, братцы!..

— И такъ тоска! — сказалъ кто-то тоненькимъ голосомъ.

— Дуракъ! — рявкнулъ дьяконъ, — тоска… не понимаешь, оселъ!… Въ тоск ищи радости!

— Что насъ отпвать-то, — мы и такъ отптые, — сказалъ кто-то изъ подъ наръ.

— «Образъ есмь неизреченныя твоея славы», — заплъ вдругъ дьяконъ, и голосъ его трепетно и властно съ какой-то ужасающей тоской раздался по всему помщенію камеры…

Въ волну этихъ густыхъ трепетныхъ звуковъ сейчасъ же влились и пристали еще два изумительно сильныхъ, рыдающихъ и тоскующихъ голоса.

— «Аще и язвы нашу прегршеній», — зарыдали они…

— «Ущедри твое созданіе, Владыко, и очисти твоимъ благоутробіемъ», — могуче гремлъ басъ.

— «И очисти твоимъ благоутробіемъ», — вторили ему тенора…

Я почувствовалъ, какъ въ груди у меня точно оборвалось что-то. Невыразимо странно было слышать въ этой ужасающей обстановк трогательные благородные звуки, вылетавшіе изъ груди этихъ измытаренныхъ, жалкихъ пропойцъ. Мн казалось, что все вокругъ поетъ и рыдаетъ, трепещетъ и стонетъ въ мукахъ скорби и отчаянія. Жалко было всхъ: и тхъ, кто плъ, и тхъ, кто слушалъ, и самого себя жалко, и жалко прежнюю жизнь, и все то, что видлъ и перенесъ въ жизни.

— «И возжделнное отечество подаждь ми,»- мучительно терзая сердце, рыдали тенора…

— «Рая паки жителя мя сотворяя», — съ изумительно-сильно выраженной просьбой со слезами и могучимъ чувствомъ отчаянія докончилъ дьяконъ.

— Да полно вамъ!… дьяволы! — закричалъ вдругъ откуда-то чей-то отчаянно-злобный голосъ, — всю душу вымотали, подлецы!… нашли что пть… будетъ!… покою отъ васъ нтъ… и безъ того тошно!.

Пвцы замолкли. кто-то громко засмялся… кто-то крикнулъ:

— Отецъ дьяконъ, веселенькую!..

— «Вы-ы-ы-ый… — завелъ дьяконъ, — ду-ль… — точно оборвалъ онъ и продолжалъ:- я на рченьку… посмотрю-ль на быструю». Вслдъ за нимъ, порхая и крутясь, подхватили и понеслись теноровые и другіе голоса.

Все вокругъ словно сразу встрепенулось и ожило. Точно неожиданно свтлый и радостный лучъ солнца ворвался въ полутемную камеру и, весело играя, внесъ вмст со свтомъ какую-то удалую, бодрящую, свжую волну.

VII