Мытарства

— А вотъ сейчасъ! — раздался спокойный, самоувренный голосъ, и староста, средняго роста, черноволосый, скуластый здоровенный мужикъ, отпихнувъ людей, подошелъ къ валявшемуся на полу пьяному, наклонился, взялъ его рукой за шиворотъ и, поставивъ на ноги, внушительно, какимъ-то страшнымъ голосомъ сказалъ:

— Брось орать! рвань паршивая!… ложись… дрыхни, сволочь!..

— Ты самъ сволочь! — закричалъ человкъ, — кто ты?.. Я… я!..

Но староста не далъ ему договорить… Онъ вдругъ взмахнулъ рукой и со всего размаха ударилъ его по лицу.

Человкъ, какъ снопъ, упалъ на полъ, что-то рыча и захлебываясь…

— Прибавь! — крикнулъ кто-то и засмялся.

Упавшій хотлъ было приподняться и встать на ноги, но староста, съ покраснвшимъ лицомъ, тяжело сопя, ударилъ его опять.

— Караулъ! — не то застоналъ, не то закричалъ человкъ и какъ-то невыразимо жалко, точно заяцъ, у котораго перешибли ноги, по-ребячьи захлюпалъ, закричалъ и на четверенькахъ торопливо поползъ подъ нары, повертывая на ходу въ сторону, гд стоялъ староста, свое разбитое, окровавленное лицо съ мутными, одурвшими отъ водки и страха глазами…

Не помня себя, я побжалъ отъ этого зрлища и забился опять на старое мсто, подъ нары.

За мной слдомъ юркнулъ туда же мой сосдъ старикашка. Усвшись, онъ захихикалъ и сказалъ, обращаясь ко мн:

— Видалъ?.. Ловко!… такъ васъ и надо, сукиныхъ дтей, хи, хи, хи!..

— Чему ты радуешься, чортъ! — закричалъ я, чувствуя къ противному старику отвращеніе и злость.

Какъ будто мои слова относились не къ нему, — онъ ничего не отвтилъ, отвернулся; хихикая, забормоталъ что-то, какъ тетеревъ на току, и началъ продлывать руками какіе-то чудные и непонятные знаки, точно стараясь схватить что-то.

— Полоумный! — подумалъ я, глядя на него.

Но вдругъ онъ опять обратился ко мн и сказалъ:

— Ловко, а?.. такъ и надо… а?.. морда-то вся въ крови… будетъ помнить… хи, хи, хи!..

Сказавъ это, онъ отвернулся отъ меня и затрясся всмъ своимъ противнымъ тломъ отъ душившаго его гадкаго сдавленнаго смха.

— «И скажетъ тмъ, которые по лвую: изыдите отъ меня проклятіи въ огнь вчный, уготованный діаволу и аггеломъ его», — громкимъ шепотомъ забормоталъ онъ неожиданно и потихоньку тоненькимъ голоскомъ заплъ: — «Егда славній ученицы на умовені вечери просвщахуся… То-о-о-огда, — старательно выводилъ онъ, — Іуда злочестивый сребро»…

— Я тебя вотъ просвщу, стараго пса, по ше! — раздался вдругъ густой, точно изъ пустой бочки, басъ. — Будешь тогда помнить Іуду… Ишь тебя схватываетъ… расплся! нашелъ мсто… Я-те заткну глотку-то, паршивый чортъ!..

Старикашка быстро, какъ ежъ, свернулся клубочкомъ и притихъ.

IX

Проснувшись утромъ, я не нашелъ своей шапки: пока я спалъ, ее успли украсть… Шапка была хорошая, и мн стало ее жаль, а главное, досадно было то, что придется щеголять въ казенномъ блинообразномъ, кругломъ арестантскомъ картуз.

Выбравшись изъ-подъ наръ, я увидалъ, что разсвтаетъ. Въ окна слабо проникалъ свтъ тусклаго зимняго утра… какой-то сроватый смрадъ, отъ котораго щекотало въ горл и трудно было дышать, стоялъ въ камер… Большинство арестантовъ еще спало, разметавшись по нарамъ во всевозможныхъ позахъ… Нкоторые лежали, почти совсмъ нагіе, въ однхъ грязныхъ, худыхъ рубахахъ; изъ-подъ наръ высовывались ноги; отовсюду шелъ храпъ, стонъ, какія-то непонятныя вскрикиванья… Нкоторые во сн неистово драли ногтями обнаженное тло, стараясь избавиться отъ наскомыхъ, кишмя кишвшихъ на нарахъ…

Дверь въ корридоръ отперли… Застучали чайниками… Счастливцы стали пить «цыку» [2]. Протащили на палк вонючую «парашку»…

Я пошелъ въ корридоръ и сказалъ надзирателю, что у меня украли шапку.

— Ладно, — сказалъ онъ, окинувъ меня злымъ взглядомъ, — я скажу старост… Чего-жъ ты глядлъ, дурья голова!..

Я опять пошелъ въ камеру. Люди лниво поднимались со своихъ логовищъ. Многіе пили «цыку», сидя на нарахъ по-турецки: большинство-же лежало, вроятно, не зная для чего вставать… Нкоторые, сидя на нарахъ поближе къ окнамъ, нагіе, давили въ рубахахъ наскомыхъ. Какой-то сдой съ нависшими бровями, курносый старикъ молился, читая вслухъ молитву. «Отврати лицо твое отъ грхъ моихъ, и вся беззаконія моя очисти. Сердце чисто созижди во мн, Боже, и духъ правъ обнови во утроб моей», — громко говорилъ онъ, и странно какъ-то звучали эти слова въ этой неподходящей обстановк.

Лампочку загасили. Съ каждой минутой въ камер становилось свтле, и этотъ свтъ придавалъ ей какой-то еще боле тяжелый, безотрадно-ужасный видъ. Жалко было глядть на людей, доведенныхъ до послдней степени униженія. загнанныхъ въ это гадкое помщеніе подобно скотамъ, брошенныхъ, никому не нужныхъ, оставленныхъ всми…

— Эй!… У какого тутъ чорта шапка пропала?! — закричалъ вдругъ на всю камеру староста, входя изъ корридора въ дверь — Говори, что-ли!..

— У меня пропала! откликнулся я и подошелъ къ нему.

— У тебя? — переспросилъ онъ, окинувъ меня злыми глазами, — ты жаловаться, сволочь!… Ну, ладно, — добавилъ онъ, помолчавъ, — смотри, коли найду здсь ее, всю морду теб разобью!… Самъ, небось, засунулъ куда-нибудь, да на людей сваливаетъ… сволочь!

— Чего-жъ ты лаешься-то? — ничего не понимая, спросилъ я.