Мытарства

Переодвшись въ одинаковые костюмы, люди показались мн съ виду какъ будто совсмъ другими. Не было той гадкой, разношерстной рвани, которая такъ рзко бросалась въ глаза и отталкивала своимъ тяжелымъ видомъ въ частномъ дом…

На всхъ были надты сравнительно крпкіе и чистые пиджаки и, подъ цвтъ имъ, такіе же длинные на выпускъ, толстые штаны.

Лица людей, какъ будто тоже, вмст съ одеждой, перемнились и стали гораздо лучше и веселй… Да и вообще вся обстановка тюрьмы не производила тяжелаго впечатлнія, а, напротивъ, здсь, сравнительно съ тмъ мстомъ, откуда насъ пригнали, было все хорошо, свтло, чисто и напоминало своимъ видомъ скоре больницу, чмъ тюрьму… Не было этого ужаснаго, сплошного крика, не было сквернословія и не было той особенной, невыносимо-гадкой вони, которая царила въ камер частнаго дома…

Посл того, какъ дло съ переодваньемъ уладилось, насъ повели по широкой лстниц въ верхній этажъ и тамъ въ корридор, построивъ всхъ по четыре человка, затылокъ въ затылокъ, сдлали перекличку, ощупали каждаго и ужъ посл этого размстили по камерамъ…

XIII

Всхъ насъ собралось въ камер человкъ тридцать, хотя помщеніе камеры могло вмстить въ себ несравненно большее число людей.

Всхъ насъ гнали на родину этапомъ, и, кажется, одинъ только я длалъ это путешествіе въ первый разъ. Вс остальные были рецидивисты или, по здшнему, «спиридоны повороты»… Этимъ «спиридонамъ» — я не знаю и не понимаю почему, — давалось казенное блье и верхняя одежда въ полную собственность, которая, по прибытіи на мсто назначенія, сейчасъ же пропивалась, и «спиридонъ», вытрезвившись и облачившись въ какую-нибудь рванину, снова шагалъ въ Питеръ…

Камера, куда заперли насъ, представляла изъ себя отличное, свтлое, теплое и чистое помщеніе. Черный асфальтовый, натертый воскомъ полъ лоснился и блестлъ, точно покрытый лакомъ. Посредин стоялъ чистый, окрашенный срой краской, длинный, узкій, почти во всю длину камеры, столъ. Около него, по обимъ сторонамъ, стояли такого же цвта и тоже такія же чистыя скамейки.

По стнамъ, направо и налво, были пристегнуты парусиныя койки подъ NoNo…

На полк, близь входной ршетчатой, чугунной двери, сквозь которую было видно все, что длается въ корридор, стояло нсколько штукъ, изъ красной мди, вычищенныхъ и горвшихъ, какъ огонь, большихъ чайниковъ… Въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ камеры было устроено отхожее мсто, тоже отличавшееся чистотой.

Словомъ, все было такъ хорошо, что намъ, только что выпущеннымъ изъ вонючей и душной трущобы, помщеніе это показалось раемъ.

Въ корридор постоянно находился надзиратель: онъ то и дло подходилъ къ дверямъ и заглядывалъ въ камеры, слдя за нами, какъ ястребъ за курами.

Въ камер было тихо: ни крика, ни ругани… Люди погуливали по асфальтовому полу вдоль камеры, одтые въ новые костюмы, точно гд-нибудь по бульвару, а не въ тюрьм.

Погулявъ, я подошелъ къ двери и сталъ глядть, что длается въ корридор и въ другой противоположной, угловой, маленькой по размру камер, сквозь двери которой намъ все было видно…

То, что я увидалъ, поразило меня удивленіемъ. Тамъ были дти, — нсколько человкъ мальчиковъ, — по здшнему, на язык босяковъ, «плашкетовъ»… Эти «плашкеты» висли на двери, таращились въ корридоръ, шумли, кричали, сквернословили… Надзиратель то и дло подходилъ къ ихъ двери и, покраснвъ отъ злости, кричалъ на нихъ… Но это мало помогало: на минуту они смолкали, пока онъ стоялъ около двери, а потомъ снова принимались за свое.

Увидя, что мы нсколько человкъ, глядимъ на нихъ, они, какъ только отвертывался надзиратель, принимались длать намъ непристойные знаки… Стоявшіе со мной арестанты, видя это, засмялись, а одинъ, толстый, съ красными пятнами по лицу, съ выкатившимися и широко разставленными калмыцкими глазами, человкъ передернулъ какъ-то особенно плечами и крикнулъ:

— Гляди, гляди, и Катька тамъ!… Попала стерва! Ха, ха, ха!… Ахъ, сволочь!… Катька! — крикнулъ онъ, когда надзиратель отошелъ подальшпе, и сдлалъ руками какой-то знакъ. — Гляди сюда, подлая!… хошь этого?!.

На этотъ крикъ и жестъ одинъ изъ «плашкетовъ», очевидно, прозванный Катькой, съ своей стороны, сдлалъ что-то такое непристойное, что заставило всхъ смотрвшихъ разразиться хохотомъ

— Ахъ, сволочь! что длаетъ!.. — съ какимъ-то наслажденіемъ проговорилъ толстый, къ которому, вроятно, и относился этотъ знакъ… Смясь, онъ навалился всмъ своимъ короткимъ тломъ на дверь и, припавъ лицомъ къ ршетк, крикнулъ то неприличное слово, какимъ въ народ обзываютъ публичныхъ женщинъ.

— Прочь отъ двери! — закричалъ, услышавъ это и подбжавъ къ намъ, надзиратель — Ахъ ты, подлецъ! въ карцеръ захотлъ?!.

— Что все это значитъ? — спросилъ я, отойдя отъ двери, у какого-то молодого длинноволосаго человка, повидимому, изъ кутейниковъ.

— А ты, небось, не знаешь? — отвтилъ онъ, отходя отъ меня, — сволочь! — презрительно добавилъ онъ, оглянувшись:- у меня, братъ, не покуришь!..

Я обратился къ сдому, добродушному съ виду старичку. Пожевавъ губами, онъ улыбнулся и, дотронувшись до пуговицы моего пиджака, сказалъ: