Мытарства

— Вотъ, дуракъ-то!… Царица небесная!… Вотъ!… Ахъ ты, чудородъ… Что-жъ теб на вол-то надоло, знать?.. Ахъ ты, дуракъ, дуракъ!… Ну-у ты небось думалъ: такъ тебя сейчасъ и отправятъ… Пожалуйте, ваше благородіе… Нтъ, братъ, врешь, не скоро ты попадешь домой… Вша-то тебя, знать, не ла, такъ постъ всласть… Здсь вотъ посидишь денъ шесть, да въ тюрьм, пока партію на Москву наберутъ, недлю, а то и дв… да, гляди, въ Москв столько же. Аль тебя не до Москвы?.. Ну, все одно — въ Клину застрянешь… Да что толковать, погуляешь; попьютъ изъ тебя крови!… Мн,- продолжалъ онъ, торопливо свернувъ и закуривъ папироску, — все это, пріятель, вотъ какъ извстно!… Погоняли меня, знаю, обтерплся я… Всего видалъ… Ну, а только скажу по совсти: не приведи, Царица небесная, этапомъ ходить!… И какъ это тебя догадало… Чудное дло!… Да ты пшкомъ-то бы махнулъ… А у тебя пальтишко-то важное, — перемнилъ онъ вдругъ разговоръ, ощупывая рукой мое пальто, — давай, смняемся на пинжакъ?.. Придачи дамъ, а?. не хошь?.. Ну, твое дло!… А я-бы далъ на бутылку… На теб вся одежда ничего… казенной теб не дадутъ… Гляди, коли пшкомъ идти, придется до дому, то прохватитъ тебя… Не будь у тебя пальтишка, полушубокъ дали бы… Врно я теб говорю… Смняемъ, а?..

Я ничего не отвтилъ ему и молча ползъ вонъ изъ-подъ наръ. Слова этого человка нагнали на меня еще большую тоску Я досадовалъ и раскаивался, что попалъ, по неопытности, на этотъ «этапъ»… Но, длать было нечего, приходилось сидть у моря и ждать погоды

XI

Прошло четыре томительно долгихъ дня. За эти дни я сильно затосковалъ…

Мн стало казаться, отъ постояннаго шума, вони, сквернословія, грязи и рвани, я живу гд-то за тридевять земель, въ какомъ-то другомъ царств, гд люди только и знаютъ, что валяются на грязныхъ, смрадныхъ нарахъ, давятъ наскомыхъ, ругаются, дятъ вонючую похлебку, не знаютъ ни радости, ни любви, ничего, кром злобы, ненависти, обиды, слезъ и затаеннаго отчаянія…

Мн казалось, что вся эта огромная камера, съ ея окнами, потолкомъ, стнами, со множествомъ людей, молодыхъ и старыхъ, рваныхъ и грязныхъ, была наполнена не воздухомъ, а злобой и отчаяніемъ…

Люди отъ постояннаго пребыванія вмст, полуголодные, изъденные наскомыми, грязные, озлобленные, опостылли другъ другу и ненавидли другъ друга до глубины души…

Было страшно и жутко! Сердце ныло и плакало постоянно… До боли было жаль всхъ этихъ людей и себя, и вся жизнь казалась чмъ-то страшнымъ, ненужнымъ, мрачнымъ, тоскливо-печальнымъ!..

* * *

Вечеромъ, на четвертый день, посл поврки, мн объявили, наконецъ, что на другой день поутру, вмст съ другими, меня погонятъ въ тюрьму.

Изъ нашей камеры назначили къ отправк въ тюрьму человкъ тридцать, да изъ другихъ камеръ по столько же, если не больше. Вообще, народу собралось много… И какого народу!… «Какая смсь одеждъ и лицъ»!..

Рано утромъ всю эту разношерстную толпу выгнали на дворъ, построили, сдлали перекличку и «погнали»…

Утро было холодное, дулъ пронзительный втеръ и прохватывалъ до костей… На прямыхъ, малолюдныхъ и мрачныхъ улицахъ, по которымъ насъ гнали, было какъ-то тоскливо и жутко.

Темно-свинцовое небо висло надъ головами и точно давило… Откуда-то, не то съ фабрики, не то съ желзной дороги, доносились пронзительно-жалобные свистки, нагонявшіе на измотавшуюся и безъ этого душу еще большее уныніе… Было до того гадко и тошно, что такъ бы, кажется, закрылъ глаза и полетлъ въ какую-нибудь пропасть отъ всего этого ненужнаго безобразія, которое люди называютъ жизнью!..

Наша грязная и рваная толпа шла торопливо и молча, мся ногами бурый снгъ, возбуждая своимъ видомъ въ прохожихъ любопытство и жалость…

Я шелъ, испытывая скверное чувство: точно кто-то подгонялъ меня сзади кнутомъ… Мн казалось, что люди, смотрвшіе съ тротуаровъ, видятъ во мн не человка, а что-то отвратительное и страшное.

Шли мы долго и все какими-то малолюдными улицами… Очевидно, тмъ, кто распоряжался нами, было стыдно вести нашу жалкую, грязную, дикую партію тамъ, гд много прохожихъ…

Судя по тому, какъ обращались съ нами, вроятно, насъ не признавали за людей, которымъ такъ же и больно, и холодно, и стыдно, и голодно, какъ и всмъ, а прямо-таки считали какимъ-то паршивымъ, зачумленнымъ стадомъ козлищъ, которыхъ стоило-бы пришибить поскоре, да бросить гд-нибудь, чтобы не видали!..

XII

У тюремныхъ воротъ партія остановилась… Стали пускать въ калитку по одиночк. У калитки стоялъ надзиратель счетчикъ, который каждаго проходившаго, не глядя на него, а глядя куда-то поверхъ головъ, хлопалъ по спин и громко произносилъ: 1-й, 2-й, 5-й, 10-й и т. д.

Посл этого всхъ насъ провели въ огромную, свтлую и чистую комнату, пріемную и, переписавъ, отправили въ кладовую сдавать свою одежду и надвать казенную.

Мн не хотлось, да собственно и не зачмъ было надвать казенный изъ толстой матеріи вонючій пиджакъ, потому что у меня былъ свой. Поэтому я завернулъ и сдалъ на храненіе только одно верхнее пальтишко, все же остальное осталось на мн свое.

Получивъ картонный No, я отошелъ въ сторону, къ тмъ, которые переодлись, и сталъ ждать, что будетъ дальше.