Мытарства

Наконецъ, когда кончилась эта измучившая всхъ канитель, когда вс мы получили по пайк хлба и по кусочку мяса, приколотому лучинкой къ хлбу, насъ попарно вывели на тюремный дворъ и, построивъ опять, принялись считать… Пересчитыванье тянулось долго. Конвойные ругались и толкали насъ, покорно сносившихъ это обращеніе.

Наконецъ, кончили… Отворили ворота, партія тронулась со двора на улицу…

За воротами опять построили по другому. Конвойные солдаты съ обнаженными саблями разстановились вокругъ партіи…

Погодя немного, раздалась команда конвойнаго начальника, и мы тронулись…

Впереди шли солдаты, за ними, бренча цпями, кандальные, за кандальными еще какіе-то скованные только въ поручни, а за ними уже мы, т. е. всякій сбродъ, одтый кто въ свою одежду, кто въ казенную.

Сзади всхъ трусили дв бабенки. Одна, съ подбитыми глазами, опухшая и страшная; другая помоложе, худая, блдная, съ огромными испуганными глазами… За ними и по бокамъ партіи шли провожатые, родные и знакомые.

Утро стояло срое и холодное. Шелъ не то дождь, не то какая-то мелкая крупа, больно хлеставшая по лицамъ. Солдаты шли ходко. Шли опять какими-то пустырями, печальными и малолюдными. Ряды за рядами двигались скорымъ шагомъ, возбуждая въ прохожихъ и жалость, и страхъ…

Мн было невыносимо тяжело съ непривычки сознавать себя частью этой толпы. Мн было стыдно, какъ будто я сдлалъ, въ самомъ дл, что-нибудь постыдное, въ род грабежа или кражи. Казалось, что вс прохожіе глядятъ на меня, какъ на вора или душегуба…

Къ вокзалу насъ провели сквозь какія-то ворота, какими-то задворками и остановили около арестантскихъ вагоновъ, съ маленькими, подъ самой крышей оконцами, задланными желзными ршетками.

Здсь, около вагоновъ, произошла продолжительная остановка. Какіе-то люди, высокая тучная женщина и двое мужчинъ, поджидали партію, стоя около корзинъ, наполненныхъ блыми хлбами, калачами, баранками и пр. Насъ построили въ ряды, человкъ по пятнадцати въ каждомъ, и женщина съ двумя мужчинами торопливо начала одлять «подаяніемъ»…

Арестанты, волнуясь и спша, хватали, почти рвали изъ рукъ у нихъ это подаяніе. Кто пряталъ его за пазуху, а кто сейчасъ же съ голодной жадностью принимался пожирать, торопливо глотая и озираясь на другихъ.

Помню, — мн достался блый французскій хлбъ и штукъ пять большихъ баранокъ. Хлбъ я спряталъ, а баранки сейчасъ же сълъ, отламывая и глотая отъ нихъ по кусочку, съ чувствомъ какого-то невыразимо-остраго наслажденія. Смшно сказать, но я чувствовалъ, какъ какая-то странная, тихая радость загоралась въ моемъ сердц, по мр того, какъ я, кусокъ за кускомъ, наполнялъ свой тощій желудокъ этими вкусными, давно невиданными баранками. Погруженный въ это наслажденіе, я не обращалъ вниманія, что длалось вокругъ, позабылъ, что я арестантъ и что меня сейчасъ загонятъ, какъ скотину, въ грязный вагонъ и повезутъ куда-то, не обращая вниманія на то, хочу я этого или нтъ.

Крикъ конвойнаго вывелъ меня изъ этого пріятнаго забытья.

Конвойный начальникъ кричалъ, ругаясь гадкими словами, чтобы мы не толкались зря, а входили въ вагоны по порядку.

Волнуясь и спша, какъ одурлые, ползли мы въ вагоны, торопясь поскоре занять мсто.

Въ вагон, около дверей, съ обихъ сторонъ, было по солдату. Солдаты эти равнодушно глядли на нашу толкотню, какъ на привычное и надовшее имъ зрлище…

Когда, наконецъ, вагонъ, въ который попалъ я, переполнился людьми такъ, что негд стало повернуться, двери заперли, и между арестантами пошелъ, какъ говорится, дымъ коромысломъ…

Конвойные солдаты мняли наше подаяніе на табакъ. За дв французскихъ булки можно было получить что-то около восьмушки махорки.

Скоро весь вагонъ переполнился табачнымъ дымомъ. Сдлалось жарко и невыносимо душно. Крикъ, шумъ, псни, ругательства, хохотъ, неслись со всхъ сторонъ. Лица людей, красныя, потныя, возбужденныя, мелькали передъ глазами…

Когда, наконецъ, посл третьяго звонка, поздъ тронулся, я перекрестился и сказалъ:

— Слава Теб Господи, наконецъ-то!… Точно гора какая-то свалилась съ плечъ…

— Братцы! — закричалъ на весь вагонъ высокій съ блестящими глазами арестантъ. — Увозятъ!… Прощай, Питеръ!… Го, го, го!… до свиданья!… Увидимся скоро… Кому булку за табакъ, а?! Эй!… кому булку!… Булку, булку, булку!..

XVIII

Поздъ сталъ замедлять ходъ, подходя къ станціи. Старшій конвойный солдатъ, заспанный и злой, щуря глаза, снова вошелъ въ нашъ вагонъ и опять крикнулъ:

— Петровъ! Крысинъ! Готовьтесь, слзать вамъ!

Я поднялся съ мста и всталъ. Крысинъ, старикъ съ длинной сдой бородой, о которомъ я говорилъ вначал, не тронулся… Онъ остался сидть въ прежней поз.

— Крысинъ! — заоралъ конвойный, — не теб, что ли, говорятъ-то, собака!… Не слышишь, что ли?!

— Слышу! — отозвался старикъ глухимъ голосомъ.

— Чего-жъ ты не встаешь?..

— Встану, когда надо.

— Ахъ ты, собака, сволочь!… - еще шибче заоралъ конвойный и со злобой ударилъ его ногой по спин.

Старикъ повернулъ къ нему лицо и тихо, но какъ-то особенно внушительно сказалъ:

— Ударь еще… Покажи свою власть надо мной, старикомъ… Эхъ, ты!… аль у тебя отца не было?.. Стыдно, братъ!..