Мытарства

— Ну, ну, помалкивай! — гораздо тише и мягче сказалъ конвойный, — мн тутъ съ тобой некогда бобы-то разводить. Васъ, чертей, вонъ сколько… Обозлишься съ вами. Народъ-то вы больно хорошій… Прозвай, голову сорвете!..

— Народъ везд одинъ, — сказалъ старикъ, тяжело поднимаясь съ полу, — что ты, что я, одно дерьмо-то… А за грхи мои я самъ передъ Господомъ отвтъ дамъ, не теб судить… Вс мы люди… Ноне я арестантъ, а завтра ты имъ будешь… Такъ то, другъ!… «Многая у Господа милость и многое у него избавленіе и той избавитъ Израиля отъ всхъ беззаконій его!..» Ну вотъ, землячокъ, мы съ тобой и пріхали, — добавилъ онъ, обращаясь ко мн. — Сейчасъ насъ опять въ тюрьму поволокутъ… О-хо-хо!… Ну, слзать, что ли?..

— Сейчасъ! — отвтилъ конвойный. — Не торопись.

Поздъ остановился. Мы вышли изъ вагона и спустились по ступенькамъ не на платформу, а прямо на землю… Налво, на вокзал мелькали огни, бгали люди, шла обычная въ такихъ случаяхъ суета… Здсь же, гд высадили насъ, было тихо, только холодный, пронзительный втеръ жалобнымъ воемъ, крутя снгъ, точно плача, встртилъ насъ, да трое дожидавшихся конвойныхъ солдатъ, обругавъ насъ скверными словами и не давъ опомниться, повели въ тюрьму.

Было поздно, городъ спалъ, луны не было видно за облаками, но свтъ ея, холодный и мертвый, тихо лился на спящій городъ, придавая всему чрезвычайно тоскливый видъ… Печально и грустно глядли темные домишки; въ пустыхъ улицахъ гулялъ втеръ, наметая сугробы снга… гд-то вдали жалобно выла собака, гд-то проплъ птухъ…

Я шелъ, скорчившись въ своемъ лтнемъ пальто. Мн было страшно холодно, и тихая, щемящая грусть заползала въ душу… Шедшій сбоку, по правую отъ меня руку, старикъ тоже жался отъ холода, безпрестанно спотыкался и фыркалъ носомъ, точно плакалъ.

Высокій, плотный солдатъ, должно быть, старшій, шедшій впереди, всю дорогу ругалъ насъ отвратительными словами. Я слушалъ его ругательства и сознавалъ, что «лаетъ» онъ насъ за дло.

— Покою отъ васъ, дьяволовъ, нтъ, — говорилъ онъ, — нтъ того разу, чтобы кого да не пригнали… И чего васъ чортъ въ Питеръ носитъ?.. Зачмъ?.. Вотъ завтра тащись съ вами за 60 верстъ, по эдакой-то погод. Хорошій хозяинъ собаки не выгонитъ… Чортъ васъ задави!… тьфу! жись собачья, хуже арестантской!..

Шли мы долго. Отъ вокзала до тюрьмы было не близко. По приход насъ не сразу впустили: старшій солдатъ долго дергалъ за звонокъ и ругался, прежде чмъ отперли.

— Опять есть? — спросилъ кто-то, отворивъ дверь.

— А когда ихъ не было-то, дьяволовъ? — отвтилъ солдатъ.

— Тьфу! — громко плюнулъ кто-то, — окаянная сила! И откуда берутся? Точно, прости Господи, вшей на гашник… Покою нтъ!… Ночь полночь — канителься!… Проходи скорй!… Да ну, вшивые черти, поворачивайся! Дамъ вотъ по ше,- до новыхъ крестинъ не забудешь!.. — Проведя тюремнымъ дворомъ, насъ ввели въ какую-то полутемную, затхлую комнату. Съ деревянной скамьи поднялся высокій, шаршавый человкъ. Звая, онъ принялъ отъ солдата бумаги и, окинувъ насъ заспанными глазами, сказалъ:

— Дьяволы!..

Посл этого привтствія онъ лниво ощупалъ насъ и повелъ по лстниц наверхъ. Наверху, тамъ, гд кончалась лстница и начинался корридоръ направо и налво, полутемный, съ обычнымъ отвратительнымъ «острожнымъ» запахомъ, сидлъ на табуретк дежурный и клевалъ носомъ.

— Кузьма! — окрикнулъ его приведшій насъ человкъ, — проснись!… Сваты пріхали…

Кузьма поднялся съ табуретки, оглянулъ насъ и спросилъ:

— Погода знать на двор-то, а?

— Стрась! — отвтилъ приведшій насъ и добавилъ: — А ихъ вотъ чортъ носитъ!

— Н-нда, дло казенное, — проговорилъ дежурный и, поглядвъ на насъ сонными глазами, добавилъ: — Ну, соколы, пожалуйте!..

Онъ повелъ насъ по корридору направо и остановился передъ небольшой, грязной дверью съ отверстіемъ посредин. Сквозь эту дырку шелъ слабый свтъ изнутри. Гремя засовомъ, солдатъ, не торопясь, отперъ дверь и сказалъ, распахнувъ ее:

— Пожалуйте! для васъ покойчикъ!..

И, пропустивъ насъ, громко захлопнулъ дверь, заперъ ее опять и ушелъ, скребя по полу корридора сапогами, на свое мсто, къ лстниц, на табуретку.

XIX

«Покойчикъ», въ которомъ мы очутились, была узкая, загаженная, съ однимъ окномъ, вонючая каморка. Почти половину этой каморки занимала голая досчатая койка, на которой, подложивъ подъ голову руки, лежалъ какой-то въ изодранномъ, грязномъ бль рыжій человкъ и, глядя на насъ, ядовито усмхался.

Около койки стоялъ столикъ, на немъ жестяная, съ закоптлымъ, разбитымъ до половины стекломъ, лампочка… Въ углу, около порога, стояла неизбжная «парашка».

Войдя, я бросилъ свой арестантскій блинъ-шапку на столъ и слъ на полу въ уголъ… Старикъ постоялъ немного посреди каморки, о чемъ-то думая, и тоже слъ рядомъ со мною, принявъ почти такую же, какъ давеча въ вагон, задумчивую позу.

Рыжій человкъ, лежавшій на койк, повернулся на бокъ въ нашу сторону и, немного помолчавъ, пристально глядя на насъ большими выпуклыми глазами, насмшливо спросилъ у меня:

— Куда изволите отправляться, синьоръ?

Я сказалъ.

— Подлый городишко! — сказалъ онъ. — А сей мужъ? — кивнулъ онъ на старика.

— Тоже.