Мытарства

…Собственно-то говоря, когда думалъ я еще только лечь въ снгъ, такъ ужъ эта мысль сидла въ голов моей. Но зачмъ-же, спрашивается, я такъ длалъ?.. Помню, когда я ложился въ снгъ и легъ съ цлью простудиться, то не думалъ вовсе о простуд, а совсмъ о другомъ думалъ. Я думалъ, что у меня въ лвомъ тепломъ сапог стелька протерлась. Потомъ, помню, взглянувши на дорогу, я подумалъ, что хорошо бы, кабы по ней, т. е. по дорог-то, похалъ сейчасъ генералъ или князь какой нибудь, который бы увидалъ меня, слзъ бы съ саней и, подойдя ко мн, спросилъ бы: «что вы тутъ длаете?» А я приподнялся бы и сказалъ: а вамъ какое дло? Убирайтесь къ чорту!… Ерунда какая, а?

Онъ помолчалъ, свернулъ папиросу и слъ на койк, прислонившись спиной къ стн и сложивъ ноги калачемъ, по-турецки.

— Посл этого, — началъ онъ опять, — мои мысли постепенно перешли на то, какъ я заболю, какъ станутъ ухаживать за мной, плакать, а я скажу: «Вотъ какъ помираю, такъ плачете, а то говорили: чтобъ ты издохъ»!..

…Передъ смертью, думалъ я, хорошо бы взять листъ бумаги и написать что-нибудь въ род: «вырыта заступомъ яма глубокая», или «милый, другъ, я умираю». Для того написать, чтобы сказали посл моей кончины: «Господи, какой онъ челоикъ-то былъ славный и умный какой былъ, а вотъ не умли мы цнить его, и померъ».

…Говорятъ такъ, а я будто мертвый-то все это слышу, и мн это очень нравится. Въ комнату, гд лежу я, народъ ходитъ, глядятъ на меня, иные говорятъ: «Ишь, какъ живой лежитъ». Старикашка Блоха, обыкновенно занимавшійся чтеніемъ псалтири надъ покойниками, стоитъ неподалеку отъ меня и читаетъ какъ-то въ носъ слова псни царя Давида: «въ беззаконіяхъ зачатъ есмь и во грсхъ роди мя мати моя». Все это я слышу.

…Днемъ мн лежать очень весело, а ночью, наоборотъ, скучно. Въ комнат сдлается тихо, тихо. Блоха почитаетъ, почитаетъ и замолчитъ, засопитъ носомъ, опуститъ голову, потомъ вдругъ опомнится, тряхнетъ головой, перекрестится, взглянетъ съ испугомъ въ мою сторону и опять начнетъ торопливо читать что-нибудь. За печкой ему вторитъ сверчокъ, за стной тикаетъ маятникъ нашихъ огромныхъ старинныхъ часовъ, однообразно и настойчиво, рдко, точно выговариваетъ кто глухимъ голосомъ, считая: разъ! два! разъ! два!

…Но вотъ, я пролежалъ двое сутокъ. Завтра, значитъ, хоронить станутъ. Утромъ пришелъ попъ, стали съ дьячкомъ служить панихиду. Народу въ комнату набилось много, и у всхъ свчи горятъ и такъ-то отъ этихъ свчей душно!… Вотъ кончилась панихида, стали подходить ко мн прощаться, нкоторые плачутъ. Вотъ и Блоха лзетъ и сильно отъ него водкой разитъ. Потомъ подняли гробъ, понесли вонъ. На порог, слышу, говорятъ: «тише тутъ, не заднь краемъ». Принесли въ церковь, отслужили обдню, отпли, стали снова прощаться, цлуютъ, а я думаю: вотъ оно послднее-то лобзаніе!..

Вотъ закрыли гробъ крышкой; слышу: Андрюшка Гусакъ шепчетъ кому-то: «гд молотокъ-то? Давай!» Застучали молоткомъ по гвоздямъ. Одинъ гвоздь не попалъ въ край гроба, а проскочилъ внутрь и воткнулся въ подушку, на которой лежитъ голова моя. Кончили, понесли на кладбище. Слышу, опускаютъ въ яму. Слышу — говоритъ батька: «земля бо есть», и вслдъ за этимъ ударилась въ крышку первая брошенная имъ горсть земли, закапываютъ! Сначала шибко стучитъ земля, а потомъ все тише и глуше. И вотъ, наконецъ, тишина, ужасная тишина, мертвая тишина! Вотъ когда конецъ-то!.

Онъ замолчалъ, что-то думая. Лежавшій на полу старикъ завозился и слъ, упершись локтями въ колни.

— Господи, помилуй насъ гршныхъ! — глухо проговорилъ онъ.

— Лежу я, — снова началъ рыжій, — долго лежу, и вотъ начинаютъ появляться черви въ гробу. Откуда они берутся — не знаю, только я чувствую какъ они ползутъ по моему тлу, холодные, мокрые, скользкіе, ббрр!… Много ихъ и все разные: толстые, тонкіе, длинные, короткіе, и вотъ вс они начинаютъ точить мое тло, вотъ всего они меня съли, кости одни остались, черепъ лежитъ, ощеривъ зубы; вотъ рухнула на меня земля и придавила, кости отскочили одна отъ другой, и черепъ лежитъ уже не навзничь, а на боку, и страшно глядятъ дв дыры, гд были когда-то глаза, въ черную холодную землю! О-охъ!..

Онъ замолчалъ и перевелъ духъ. Я вздрогнулъ. Нелпый разсказъ странно овладвалъ мною, какъ кошмаръ.

— Господи, помилуй насъ гршныхъ! — опять проговорилъ старикъ.

— Что же дальше? — спросилъ я

— Что дальше? Да что: страшно мн стало, вскочилъ я, одлся да поскорй домой, и ничего… не простудился вдь.

Онъ замолчалъ и легъ навзничь. Старикъ тоже легъ. Въ каморк стало тихо. Только слышно было, какъ съ улицы по стекламъ стучитъ сухой снгъ да глухо шумитъ втеръ. Я снялъ пальто и, подостлавъ его, тоже легъ. Но не спалось. Мы вс трое лежали и думали каждый свои думы, и всмъ намъ, кажется, было одинаково тоскливо, постыло и жутко.

— Семенъ! — окликнулъ меня старикъ.

— Что?

— Не спишь?

— Нтъ.

— А ты спи! Спи, я теб говорю!

— А ты что не спишь? — спросилъ рыжій и, обернувшись ко мн, произнесъ:- жутко, а?!

— Что жутко? — спросилъ я.

— Такъ, вообще, жить жутко!… Люди-то ужъ больно того…