Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Революционные пристрастия Чернышевского выступают в ту пору непоследовательно, противоречиво.[434] Слова о том, что не имеет значения, «будет царь или нет, будет конституция или нет», не простая оговорка. В записи от 18 сентября 1848 г. находим следующее рассуждение по поводу возможных и лучших форм правления. «Республика, – читаем в дневнике, – есть настоящее, единственное достойное человека взрослого правление», «это последняя форма государства». Но при господстве одного класса над другими республика невозможна, она может быть провозглашена лишь на словах, а не на деле. Поэтому пока «единственная и возможно лучшая форма правления есть диктатура или, лучше, наследственная неограниченная монархия». При этом монархия представляется ему как понимающая своё назначение власть – «она должна стоять выше всех классов и собственно создана для покровительства утесняемых, а утесняемые – это низший класс, земледельцы и работники, и поэтому монархия должна искренно стоять за них, поставить себя главою их и защитницею их интересов. И это должна делать от души, по убеждению». Такая монархия должна также сознавать, что её роль – временная, её подлинное назначение – «всеми силами приготовлять и содействовать будущему равенству – не формальному, а действительному равенству – этого сословия с другими высшими классами, равенству и по развитию, и по средствам жить, и по всему, – так, чтобы поднять это сословие до высших сословий. Вот обязанности и настоящее назначение неограниченного правительства, и поэтому и я теперь приверженец этого образа правления в той форме, как я его понимаю». Так действовал, по мнению Чернышевского, Петр Великий (I, 121–122). Мнение о том, что «правительство должно идти впереди» он повторит еще раз 28 сентября и 8 октября того же 1848 г. (см.: I, 134, 143). Во взглядах Чернышевского давала себя знать религиозная идеология, провозглашавшая монархию в качестве разумнейшего общественного устройства.

Также противоречивы его отношения к деятелям 1848 года. Свои симпатии он безоговорочно и на продолжительное время отдаёт Луи Блану, который в период французской революции представлял некоторое время интересы рабочего класса и открыто выступал с демократической программой преобразований. Чернышевский, безусловно, разделяет вычитанное им у Жорж Занд мнение о Луи Блане «как великом писателе и великом человеке» (I, 77). «Что за сила, что за последовательность мысли и слова в этом человеке! – пишет он по поводу речи Луи Блана в Люксембурге. – И как он одушевлён своим убеждением! И как он убеждён! И как предан своим идеям и верит в их могущество и право на святость, и в то, что победят они и победят сами собою, как всегда правда и право должны торжествовать, потому что ничто не устоит против них» (I, 107–108). Книга Луи Блана «История десяти лет. 1830–1840», изданная в Париже в 1848–1849 гг., находилась в личной библиотеке Чернышевского.[435]

Чернышевский пока ещё не мог разобраться в том, что «Луи Блан представлял в этом кругу социализм, которого он в сущности никогда не понимал».[436] Религиозная окраска социалистических взглядов парижского реформиста ему импонировала в высшей степени. У него же он заимствовал мысль о создании общества будущего мирным путём на основе человеколюбия богатых и всеобщего братства.

Восхищение Луи Бланом и Ледрю-Ролленом, откровенным республиканцем во французской революции, соседствовало с восторженными отзывами о монархисте Гизо. «Ходячий мертвец Гизо»[437] предстаёт в характеристиках Чернышевского «великим человеком». Его книга «Цивилизация во Франции» в немалой степени содействовала укреплению в сознании Чернышевского мысли о монархии (в её гуманном варианте) как разумной и необходимой форме государственного правления. Он отмечает объективность и беспристрастность французского историка и политического деятеля (I, 107), взгляды Гизо на историю народа и власти кажутся ему гениальными (I, 129). Чернышевскому непонятно, как мог столь высокого ума деятель перейти на сторону «партии порядка»: «Рок увлёк этого человека! Но я верю в совершенную чистоту его» (I, 160–161).

Шаткость и нечёткость своих позиций Чернышевский впервые почувствовал в споре с П. Ф. Лилиенфельдом, учившимся в лицее. Защите «социалистов, Франции и её вечных волнений, Прудона» тот противопоставил английскую конституцию, потому что «мысль, – пересказывал Чернышевский своего нового оппонента, – раньше должна пройти через высшие слои и там созреть, между тем как во Франции она ещё не готова, не довершена, а уже низвергает настоящий порядок». Чернышевский ушёл от полемики и в дневнике записал: вынужден признать, что не умеет «держаться в споре идеи главной, так, чтобы не дать себе и другому запутать предмета» (I, 101–102).