Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

О содержании первой их двухчасовой беседы можно, хотя и приближённо, судить по «Речи на обеде в честь Ш. Фурье». Ханыкову, как и петрашевцам вообще, свойственна мечта о социальной гармонии, выраженная у Фурье через утопическую идею сельскохозяйственно-промышленной ассоциации (фаланги), примиряющей бедных и богатых и учитывающей сложное переплетение человеческих страстей.[441] Разделяя многие утопические заблуждения Фурье, Ханыков отступал при обсуждении дел в России от двух важнейших основ системы своего учителя: религиозности и отрицания политических переворотов как средства достижения гармонизации общества. «Отечество моё в цепях, отечество моё в рабстве, религия, невежество – спутники деспотизма», – писал Ханыков. «Закон царский, господский, христианский» угнетает русского человека, создаёт в семье и государстве «владычество исключительное привилегированных групп», нарушая «гармонию страстей». Семья, в которой женщина угнетена и существует «эгоистическое распределение богатств», есть «миазм, эпидемия; семья есть воплощённое зло, и государство, стоящее за ней, есть отравленный организм, разрушение его близко!»[442] Свою речь Ханыков заключал лозунгом: «Не в вере, не в молитве, этом модном, светском, семейственном, детском препровождении времени, а в науке чистой будем приобретать мы бодрость наших страстей на терпение, на дела!»[443]

Подобные нападения на религию Чернышевский пока принять не мог, хотя к тому времени он уже чувствовал необходимость пересмотра некоторых из прежних религиозных верований. Так, ещё 2 августа 1848 г. он записывал в дневнике: «Богословие и христианство: ничего не могу сказать положительно, кажется, в сущности держусь старого, более по силе привычки, но как-то мало оно клеится с моими другими понятиями и взглядами и поэтому редко вспоминается, и мало, чрезвычайно мало действует на жизнь и ум. Занимает мысль, что должно всем этим заняться хорошенько. Тревоги нет». Для Чернышевского «заняться хорошенько» – значит подвергнуть тщательному теоретическому анализу, и тут же ему приходит мысль, подсказывающая компромиссное решение: Платон, например, под словом «религия», «конечно, разумел совокупность нравственных убеждений совести, естественную религию, а не положительную» (I, 66). Итак, Чернышевский уже готов изменить «старое», «привычное» содержание понятия «религия», но ещё далёк от того, чтобы вовсе отречься от этого понятия Он и о Гоголе, у которого ищет поддержки в своих новых настроениях, начинает рассуждать с точки зрения его религиозности неоднозначно: или Гоголь «только человек, как все великие люди, крепко верующий в промысел, или христианин в старом смысле» (I, 73). Идея «усовершенствования» христианства не даёт ему покоя. 24 сентября он записывает, что вера в божественное достоинство Христа соединяется у него с мыслью об изменении устарелой формы христианства, сущность которого («главная мысль христианства есть любовь») должна, однако, остаться неизменной (I, 132, 248). 9 ноября, закончив очередную работу для И. И. Срезневского, пишет: «Помолился, однако, холодно» (I, 165).

Сомнения в истинности существующих православных оформлений христианского учения в значительной мере подрывали весь строй религиозных понятий, но сознание Чернышевского не допускает разрыва с этими понятиями. И даже энергичному Ханыкову, нанесшему первые удары по религиозной идеологии Чернышевского, не удалось достичь видимых успехов. Как бы в противовес этим воинственным нападениям, религиозное чувство вспыхивает у Чернышевского с новой силой. «Так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, – пишет он об Иисусе Христе 10 декабря, – и так вливает в душу мир, когда подумаешь о Нём» (I, 193). На некоторое время он в идее жертвенности, важнейшей для христианской религии, находит способ соединить несоединимое – религиозные взгляды с новыми политическими, всё более стремящимися к открытой радикальности. Так, вслед за словами о Христе он тут же пишет по поводу прочитанного в газете известия о смерти венского баррикадиста Р. Блюма: «В сущности я нисколько не подорожу жизнью для торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты и порока, если б только был убеждён, что мои убеждения справедливы и восторжествуют, и если уверен буду, что восторжествуют они, даже не пожалею, что не увижу дня торжества и царства их, и сладко будет умереть, а не горько, если только буду в этом убеждён» (I, 193–194).

На первых же порах знакомства с системой Фурье Чернышевский столкнулся с русской интерпретацией учения великого социалиста, включающей мысль о разрушении существующего государственного порядка в России и связанную с этой мыслью атеистическую пропаганду. В словах Чернышевского о Ханыкове «он нисколько не увлекает меня» можно видеть реакцию на отрицание христианской религии, участвующей, по убеждению Ханыкова, в социальном и нравственном угнетении человека.