Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Повестью «Теория и практика» литературные опыты Чернышевского в студенческие годы не ограничивались. С занятиями беллетристикой он связывал ближайшие планы на будущее. «Буду писать повести и т. д., поэтому получу средства приехать сюда», – так писал он незадолго до окончания университета, в пору невесёлых раздумий о предстоящей жизни в провинции (1, 369). Сюжет нового произведения возник на пути в Саратов летом 1850 г. после новой встречи с А. Г. Клиентовой в Москве.[429] Тягостное положение молодой красивой женщины-вдовы в семье под угнетающим надзором отца («ты не должна любить другого, нет, не должна; ты мертвецу святыней слова обручена») возбуждало участие и даже готовность «жениться на ней, лишь бы избавить её от этого положения». Тут же пришла мысль о «повести из её жизни» с посвящением ей (I, 382). Встречающееся в источниках сведение о какой-то повести, которой Чернышевский был занят тогда, связано, вероятно, именно с этим замыслом. «Недавно читал он, – писал А. Н. Пыпин о Чернышевском в ноябре 1850 г. Д. Л. Мордовцеву, – отрывок из повести, рассказа, или как угодно назови это, конечно, не напечатанной, и, конечно, лишённой возможности быть напечатанной; он говорил мне, что её написал один из его приятелей, но я с большею вероятностью предполагаю, что писал он её сам; всё в ней – его и, между прочим, там был один характер, совершенно снятый с него – характер не из обыкновенных, пошлых характеров».[430] В дневниковой записи Чернышевского от 9 декабря того же года упомянуто художественное произведение, которое предназначалось им для «Отечественных записок» и в ту пору было готово на одну треть, – «Отрезанный ломоть». 10 декабря он написал «две страницы „Отрезанного ломтя” набело. Принялся этот раз переписывать в лист, чего ещё никогда не делал, это удобнее. В этот раз уже верно пойдет» (I, 400–401). Закончил ли он свою новую повесть (рассказ) и передал ли её Краевскому, остаётся неизвестным, рукопись не сохранилась.

Чернышевскому-студенту (как, впрочем, и позднее) не было свойственно самообольщение относительно своего художнического дарования. В первую очередь он стремился быть «содержательным», «современным», художественной форме внимания уделял меньше. Судя по сохранившимся отрывкам из «Теории и практики», он смотрел на беллетристику лишь как на один из способов передачи определённых научных знаний, идей, декларативно выражаемых героями произведения. Ранние литературные опыты Чернышевского свидетельствуют о реализации теоретического положения, позднее сформулированного в магистерской диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» следующим образом: «Наука и искусство (поэзия) – „Handbuch” <учебная книга> для начинающего изучать жизнь; их значение – приготовить к чтению источников, и потом от времени до времени служить для справок». На пути самоопределения в беллетристике отчётливо видно желание обрести позицию, когда «художник становится мыслителем, и произведение искусства, оставаясь в области искусства, приобретает значение научное» (II, 86, 87). Именно в студенческие годы получила развитие мысль о второстепенном значении художественной литературы сравнительно с научным знанием и политической деятельностью. Зафиксированное в дневнике 1848 г. высказывание-убеждение, что «политическая литература – высший род литературы, и писатель раньше всего должен быть человеком с мнением о настоящем и прошедшем» (I, 192), не только характеризует пору увлечения юношей политическими событиями. Это убеждение наложит сильный отпечаток и на эстетику Чернышевского, и на весь ход дальнейшей его творческой деятельности в «Современнике».

13. Революционные 1848–1849 годы

«Тут всё принадлежит не моей биографии – а биографии рода человеческого», – писал Герцен о 1848 г. и его последствиях.[431] В известном смысле эти слова мог бы произнести и Чернышевский, прошедший общую для передовой интеллигенции того времени политическую школу европейских революций.

Интерес к февральской парижской революции настолько глубоко захватил Чернышевского, что, не имея возможности постоянно делиться с кем-либо обуревавшими его мыслями, он только одному дневнику доверял тайны политического свободомыслия. Первую страницу заветной тетради он заполнил 12 июля, в день рождения, а спустя две недели писал в дневниковом «Обзоре моих понятий»: «История – вера в прогресс. Политика – уважение к Западу и убеждение, что мы никак не идём в сравнение с ними, они мужи, мы дети; наша история развивалась из других начал, у нас борьбы классов ещё не было или только начинается; и их политические понятия не приложимы к нашему царству. Кажется, я принадлежу к крайней партии, ультра; Луи Блан особенно, после Леру, увлекает меня, противников их я считаю людьми ниже их во сто раз по понятиям, устаревшими, если не по летам, то по взглядам, с которыми невозможно почти и спорить» (I, 66). Далее следовало изложение литературных мнений, уступавших место политическим рассуждениям.