Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Чернышевский внимательно следит за развитием послефевральских событий во Франции – «имя Парижа тесно соединено со всеми лучшими упованиями современного человека».[433] Он не пропускает ни одного номера получаемых в Петербурге французских и немецких газет, так что некий Иванов, владелец одной из кондитерских в Петербурге, где Чернышевский читал иностранную прессу, как-то сказал ему: «Вы в душе русский, но увлечены Западом – до невозможности» (I, 320). Чернышевский переписывает на отдельный листок фамилии членов французского Национального собрания (I, 292), пристрастно наблюдает за перипетиями межпартийной борьбы во Франции, Германии, Венгрии, однажды даже украдкой вырвал и унёс листок из немецкой газеты, где перечислялись партии и их предводители во Франкфуртском собрании (I, 187). Он на стороне радикальных партий. «Мне показалось, что я террорист и последователь красной республики. Я несколько поопасался за себя», «странно, как я стал человеком крайней партии», «я стал по убеждениям в конечной цели человечества решительно партизаном социалистов и коммунистов и крайних республиканцев, монтаньяр решительно» (сентябрь 1848 г. – I, 122). «Красный республиканец и социалист», «друг венгров, желаю поражения там русских и для этого готов был бы многим пожертвовать», – писал он в июле 1849 г., в период удушения венгерской революции русскими войсками (I, 297).

Приверженность к революционному движению основывалась у Чернышевского в его понимании на главном лозунге революционеров: улучшение материальной жизни «простолюдинов», «работников». Право на труд (droit du travail) – вот «истинная причина переворотов (т. е. пауперизм)», – читаем в записи от 7 августа 1848 г. (I, 74). При этом своё мнение об отвратительном положении, когда «одна часть населения господствует над другой», рождая эксплуатацию и нищету в низших классах общества, Чернышевский называет в ноябре 1848 г. «старым» (I, 162), то есть сложившимся ещё в семинарские саратовские годы. Долгое время он упоённо вынашивает наивную идею изобретения «вечного двигателя» (perpetuum mobile), которое прославит его как «величайшего из благодетелей человека в материальном отношении, – отношении, о котором теперь более всего нужно человеку заботиться». Только после устранения материальной нужды, – рассуждает Чернышевский в марте 1849 г., – человечество сможет перейти к решению «настоящей своей задачи, нравственной и умственной», «я сострою мост, и человеку останется только идти в поле нравственности и познания» (I, 253). В данном случае дело вовсе не в наивности надежд на создание «вечного двигателя», он и сам вскоре будет самокритично высказываться об этой идее, а в понимании первой важности разрешения материальных вопросов, предшествующих проблемам нравственным. Попытки Лободовского убедить Чернышевского в обратном, как говорилось об этом выше, успеха не имели (I, 281–282). Убеждённость в необходимости материальных улучшений для «простолюдинов» обусловливала реалистичность позиции Чернышевского в уяснении запутанных политических вопросов. «Эх, господа, господа, – пишет он по поводу французских лозунгов о республике и конституции, – вы думаете, дело в том, чтобы было слово республика, да власть у вас, – не в том, а в том, чтобы избавить низший класс от его рабства не перед законом, а перед необходимостью вещей, как говорит Луи Блан, чтобы он мог есть, пить, жениться, воспитывать детей, кормить отцов, образовываться и не делаться мужчины – трупами или отчаянными, а женщины – продающими своё тело. А то вздор-то! Не люблю я этих господ, которые говорят свобода, свобода – и эту свободу ограничивают тем, что сказали это слово да написали его в законах, а не вводят в жизнь, что уничтожают законы, говорящие о неравенстве, а не уничтожают социального порядка, при котором 9/10 народа – рабы и пролетарии; не в том дело, будет царь или нет, будет конституция или нет, а в общественных отношениях, в том, чтобы один класс не сосал кровь другого» (I, 110).