Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Официальная литературная наука, с которой Чернышевскому пришлось познакомиться в университете, не могла служить удовлетворительным материалом в формировании его литературных вкусов и эстетических убеждений. Лекции А. В. Никитенко не производили большого впечатления. В дневнике Чернышевского (запись от 17 февраля 1849 г.) мнение профессора о Державине и Пушкине, выдаваемое за новое слово об этих писателях, квалифицируется как далеко не новое – «говорит в виде общих мест то, что давно с умом, резкостью и последовательностью высказано Белинским» (I, 242). По свидетельству Лободовского, профессор «любил чаще всего останавливаться на внешней стороне произведений, трактуя подолгу о выразительности, изобразительности и проч., и редко затрагивал внутреннюю принципиальную, а если и касался её, то большею частью разводил бобы по поводу материй, не стоящих того, и ловко лавировал между Сциллой и Харибдой, если попутно необходимо было коснуться идей, относящихся к каким-нибудь особенным факторам в отправлениях моральной жизни».[423] Неудивительно, что теоретические рассуждения героев повести Чернышевского «Теория и практика» в пользу содержания художественного произведения не находили особого сочувствия у осторожного профессора.

На старших курсах историю литературы Чернышевский слушал у П. А. Плетнёва. Однокурсник Чернышевского писал, что академик «вечно искал „примиряющей середины”, как-то особенно чурался „крайностей”, недолюбливал оригинальности, если она не подходила под его излюбленную мерку, а мерка эта цеплялась одним концом за „примиряющую середину”, а другим, обходя „крайности”, долго тянулась по извилистому лабиринту самой бессодержательной философии, впадавшей иногда в совершенное пустословие. И странным казалось, что человек, в своих критических статьях нередко высказывавший дельные и верные мысли, здесь, при чтении лекций, доходил до странных тенденций и до усыпительной болтовни».[424] Другой современник из отзывов Плетнёва о разбираемых произведениях «решительно ничего» не мог припомнить: «так мало характеристического и выдающегося представляла его критика». «Большая часть лекций, – писал мемуарист, – посвящалась чтению произведений этих авторов, чтению с устаревшей декламацией».[425] Даже официальный историограф университета вынужден признать: лекции Плетнёва «не поражали слушателей ни особенною новостью взглядов, ни глубиною мысли и ещё менее учёностью».[426]

Чернышевский с неизменным уважением относился к литературной известности Плетнёва, которого все «удивительно любят и уважают» (XIV, 42), – «это превосходнейший человек, деликатный, добрый, но вместе и умный человек» (XIV, 163). Но как преподаватель Плетнёв мало его интересовал, и в дневнике он откровенно высказывал резкие суждения о нём: «глупая» речь на торжественном университетском акте, «пошлые» темы, предложенные студентам по курсу истории русской литературы (I, 237, 328).

На 3-м курсе историю славянских литератур читал И. И. Срезневский. Крупный и выдающийся знаток в области славянских наречий, он обнаруживал «странное», по характеристике Лободовского, понимание литературных произведений. «Гоголю, например, он отводил место наравне с Нарежным», невысоко отзывался о Белинском.[427] В дневнике Чернышевского 1850 г. также содержится упоминание о Срезневском, который Лермонтова и Гоголя «не хотел считать людьми одной величины с Пушкиным» (I, 353).[428] Излишне прибавлять, что в ту пору в литературных вопросах у него с И. И. Срезневским не могло быть ничего общего.

Университетская наука шла вразрез с литературно-эстетическими воззрениями Чернышевского, формирующимися, как видно по «Теории и практике», под благотворным влиянием передовой русской демократической критики.

Разговор о «Теории и практике» был бы неполон без указания на автобиографичность главного героя. В характере Серебрякова, сумевшего преодолеть значительные препятствия на пути к жизненной позиции единства убеждений и поступков, ясно отражены попытки самого автора согласовать жизнь с убеждениями. В студенческом дневнике Чернышевского содержится немало мест, свидетельствующих об этом. Сознательно поставленная цель и волевые устремления к неукоснительной её реализации дали свои результаты: и в личной и в общественной жизни до конца дней своих Чернышевский являл образец человека, способного сообразовывать свои действия с теоретически сформулированными правилами, «един всегда был в теории и практике», говоря словами Чернышевского об одном из выдающихся исторических деятелей (I, 159). Вопрос о цельности личности, о соответствии внутреннего мира человека и его деятельности был для него ещё со студенческой скамьи не просто объектом философского размышления, но и вопросом лично-биографическим.