Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

В кружок Введенского Чернышевский вступил с политической программой, изложенной им в дневнике 20 января 1850 г. До этой даты он трижды побывал у Введенского: 14, 28 декабря и 4 января. Из этих собраний памятным был только вечер 28 декабря, потому что «говорили и о социализме», но и тогда «разговор не был слишком одушевлённый» (I, 347). Таким образом, взгляды, сформулированные в записи от 20 января, хотя и совпадают по времени с посещениями «сред» Введенского, явились, в сущности, результатом глубоких самостоятельных размышлений, восходящих к встречам с Ханыковым. Чернышевский писал: «С год должно быть назад тому или несколько поменее писал я о демократии и абсолютизме. Тогда я думал так, что лучше всего, если абсолютизм продержит нас в своих объятиях до конца развития в нас демократического духа <…> Видно, тогда я был ещё того мнения, что абсолютизм имеет естественное стремление препятствовать высшим классам угнетать низшие, что это противоположность аристократии. – А теперь я решительно убеждён в противном – монарх, и тем более абсолютный монарх, – только завершение аристократической иерархии, душою и телом принадлежащее к ней. Это всё равно, что вершина конуса аристократии. То когда самая верхушка у конуса отнята, не всё ли равно? Низшие слои изнемогают под высшими, будет ли у конуса верхушка или нет, только самая верхушка ещё порядком давит на них» (I, 355–356). Порывая с мыслью о прогрессивной роли монархии, Чернышевский прибегает к образному сравнению аристократической иерархии с конусом. Это сравнение, возможно, заимствовано из повести М. Е. Салтыкова-Щедрина «Запутанное дело» с представленным здесь образом государственного построения в виде конуса, в основании которого находятся «низшие классы». По свидетельству А. Н. Пыпина, в кругу И. И. Введенского «очень хорошо знали и близко принимали к сердцу недавние литературные погромы – ссылку Салтыкова, историю Петрашевского, деяния тогдашней цензуры и III отделения».[492] По записям о посещении Введенского 14, 28 декабря и 4 января не видно, чтобы именно в эти дни Чернышевскому здесь была рекомендована повесть Салтыкова. Речь о сосланном писателе и его произведении, несомненно, заходила в кружке при Чернышевском, но после 20 января 1850 г. На это, например, косвенно указывает упоминание Чернышевским в письме к М. И. Михайлову, написанном не ранее второй половины сентября 1850 г., имени Фейербаха, изменённого на салтыковского «Бинбахера» (XIV, 206), – такое изменение было принято и в кружке Введенского (XIV, 791).[493]

Прощаясь с мыслями о прогрессивных возможностях просвещённого монархизма, Чернышевский записывает тогда же в дневнике, имея в виду русский абсолютистский крепостнический режим: «Итак, теперь я говорю: погибни, чем скорее, тем лучше; пусть народ не приготовленный вступит в свои права, во время борьбы он скорее приготовится <…> Пусть начнётся угнетение одного класса другим, тогда будет борьба, тогда угнетаемые сознают, что они угнетаемы при настоящем порядке вещей, но что может быть другой порядок вещей, при котором они не будут угнетаемы; поймут, что их угнетает не Бог, а люди <…> Вот мой образ мысли о России: неодолимое ожидание близкой революции и жажда её» (I, 355–356). Слова о «жажде» революции в России, вероятнее всего, как следует из собранных исследователями материалов, были отзвуком широко распространившихся в России (после революции 1848 г. на Западе) среди народа слухов об ожидаемой эмансипации крестьян. Однако уже и тогда вместе с этой мыслью соединялось трезвое размышление о результатах желаемого краха монархии в России. Вслед за словами о «близкой революции» Чернышевский замечает: «…Хоть я и знаю, что долго, может быть, весьма долго, из этого ничего не выйдет хорошего, что, может быть, надолго только увеличатся угнетения и т. д. – что нужды? – Человек, не ослеплённый идеализацией, умеющий судить о будущем по прошлому и благословляющий известные эпохи прошедшего, несмотря на всё зло, какое сначала принесли они, не может устрашиться этого; он знает, что иного и нельзя ожидать от людей, что мирное, тихое развитие невозможно. Пусть будут со мною конвульсии, – я знаю, что без конвульсии нет никогда ни одного шага вперёд в истории <…> Глупо думать, что человечество может идти прямо и ровно, когда это до сих пор никогда не бывало» (I, 356–357).[494]