Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Уезжая из Петербурга, Чернышевский знал, что разлука со столицей не продлится более двух лет. Он твёрдо верил в своё будущее, которое рисовалось ему в виде научной или литературно-публицистической деятельности. Литературная работа, как это Чернышевский прекрасно понимал, не могла протекать в ту пору сколько-нибудь свободно: настолько резко расходилось его мировоззрение с официальной идеологией. «С самого февраля 1848 года и до настоящей минуты, – писал Чернышевский Михайлову 15 мая 1850 г., – всё более и более вовлекаюсь в политику и всё твёрже и твёрже делаюсь в ультрасоциалистическом образе мыслей». Главными «предметами поклонения» называет он Л. Блана, Прудона, Фейербаха (XIV, 198). При тогдашней цензуре, свирепствовавшей «в степени невероятной и непостижимой» (там же), публицист с такими политическими убеждениями не мог бы напечатать и строки. Чтобы дать Михайлову хоть какое-нибудь представление о действиях блюстителей печати, Чернышевский приводит следующее признание цензора Н. В. Елагина: «Что я вычеркнул, за то я не боюсь, а что пропустил, то мне во сне снится; по мне хоть вся литература пропадай, лишь бы я остался на месте» (XIV, 209). «Да, тяжёлое теперь время для литературы», – пишет Чернышевский, советуя Михайлову, произведения которого сразу же встретили цензурные затруднения, прислать «такое, где бы не говорилось ни о Боге, ни о чёрте, ни о царе, ни мужиках (все эти вещи – не цензурные вещи), где бы, наконец, не было никаких следов чего-нибудь ж-зандовского, вольтеровского (которым обилует Ваша «Тётушка»), григоровичевского, искандеровского и т. д.» (XIV, 209).

В обстановке политического мракобесия перспектива научных филологических изысканий кажется Чернышевскому более реальной, и он именно с филологией связывает свои ближайшие жизненные планы. Между тем его друзья угадывают в нём выдающегося литературного деятеля. «Это человек замечательный, он, может быть, превзойдет Белинского», – говорил о нём проницательный И. И. Введенский.[522] Тому же Введенскому, стоявшему в ряду передовых высокообразованных деятелей 1840-х годов, принадлежит характеристика Чернышевского, подводящая итоги университетского периода его жизни: «Он, несмотря на свои какие-нибудь двадцать три – двадцать четыре года, успел уже овладеть такой массой разносторонних познаний вообще, а по философии, истории, литературе и филологии в особенности, какую за редкость встретить в другом патентованном учёном… Да-с, так что, беседуя с ним, поверите ли, право, не знаешь, чему дивиться, начитанности ли, массе ли сведений, в которых он умел солиднейшим образом разобраться, или широте, проницательности и живости его ума… Замечательно организованная голова! Смело можно предсказать, что этот даровитый человек должен в будущем занять видное место в нашей литературе».[523]

Увольнение из корпуса состоялось 10 марта 1851 г.[524]

Глава четвертая. Учитель гимназии

16. Приезд в Саратов

Старшим учителем русской словесности в IV–VII классах Саратовской гимназии Чернышевский числился официально с 6 января 1851 г.[525] по 10 сентября 1853 г. Однако фактически он вёл уроки со второй половины апреля 1851 г. до начала мая 1853 г. «Приедем мы, – писал он родителям из Симбирска 29 марта, – может быть, 3, а скорее 4 или 5 апреля» (XIV, 217). В родительский дом он прибыл с дорожным спутником Д. И. Минаевым, с которым «всё рассуждали между собою о коммунизме, волнениях в Западной Европе, революции, религии (я в духе Штрауса и Фейербаха)» (I, 402).

Гимназия размещалась в здании, приобретённом в 1817 г. у губернатора А. Д. Панчулидзева. Обгоревший после пожара 1811 г.[526] дом был наскоро приспособлен под учебное заведение. «Время его постройки неизвестно. Оно так ветхо, что многое сгнило и близко к разрушению, а в нижнем этаже дома, где живут пансионеры, и во флигеле из-под стен проникают сырость и холод», – писал член главного управления училищ Постельс, посетивший гимназию с инспекторскими целями в 1862 г.,[527] через десять лет после отъезда из Саратова Чернышевского. А вот свидетельство учителя истории М. Лакомте, который начал службу в гимназии в 1855 г.: «Помещение гимназии с пансионом и для того времени было ветхо, стёрто, загрязнено <…> С первого раза гимназия делала такое впечатление, что здесь мало думают о педагогике вообще, а тем более о гигиенических и санитарных условиях жизни заведения».[528]