Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Припоминая свои московские встречи в начале 1839 г. с Белинским и другими участниками кружка Н. В. Станкевича, увлеченными в ту пору философией Гегеля, Панаев отмечал: «Этот кружок займет важное место в истории русского развития. <…> Из него вышли и выработались самые горячие и благородные деятели на поприще науки и литературы».[908] «Предмет этот, – писал Чернышевский в „Очерках” об идейных исканиях друзей Белинского и Станкевича, – имеет высокую важность для истории нашей литературы, потому что из тесного дружеского кружка <…> вышли или впоследствии примкнули к нему почти все те замечательные люди, которых имена составляют честь нашей новой словесности, от Кольцова до г. Тургенева. Без сомнения, – прибавлял Чернышевский, – этот благороднейший и чистейший эпизод истории русской литературы будет рассказан публике достойным образом. В настоящую минуту еще не пришла пора для того» (III, 179). Чернышевский писал, что Станкевич был «душою» всего кружка (там же). Слово «душою» принадлежало Белинскому, оно впервые было приведено Панаевым в его воспоминаниях: «Станкевич был душою, жизнию нашего кружка…»[909] Имеются и другие характерные совпадения. У Панаева: «Тогда выступали в Москве на литературном поприще молодые люди, только что вышедшие из Московского университета, – с горячею любовию к делу, с благородными убеждениями, с талантами <…>», «все принадлежащие к кружку Белинского были в то время свежи, молоды, полны энергии, любознательности, все с жаждою наслаждения погружались или пробовали погружаться в философские отвлеченности: один разбирал не без труда гегелеву логику, другой читал не без усилия его эстетику, третий изучал его феноменологию духа, – все сходились почти ежедневно и сообщали друг другу свои открытия, толковали, спорили до усталости и расходились далеко за полночь».[910] У Чернышевского: «Все эти люди были тогда еще юношами. Все были исполнены веры в свои благородные стремления. <…> Эти люди решительно жили только философиею, день и ночь толковали о ней, когда сходились вместе, на все смотрели, все решали с философской точки зрения. То была первая пора знакомства нашего с Гегелем» (III, 202). Об этом писал и Герцен: «…Нет параграфа во всех трех частях „Логики”, в двух „Эстетики”, „Энциклопедии” и пр., который бы не был взят отчаянными спорами нескольких ночей»,[911] – но Панаев был сам свидетелем этих споров, и «Очерки» текстуально ближе к его воспоминаниям, чем к строкам из «Былого и дум». Сходно с Панаевым сообщает Чернышевский об идейных связях Белинского с Бакуниным, переводившим для Белинского сочинения Гегеля с немецкого (см.: III, 219).[912] Специально останавливается Чернышевский на характеристике Белинского периода безусловного подчинения философской системе Гегеля: «Это свидетельство людей, знавших его лично, подтверждается многими его страницами, написанными совершенно в духе Гегеля, но с такою решительностью, которой не одобрил бы сам Гегель» (III, 215). Одним из таких свидетелей был Герцен,[913] но Чернышевский имел в виду не его одного. У Панаева также рассказано о чтении ему Белинским рукописи рецензии на труд Ф. Глинки «Бородинская годовщина», где автор доводил поклонение гегелевской формуле «все действительное разумно» до оправдания политического строя России.[914] Не только Герцен, но и Панаев был свидетелем преодоления Белинским консервативных сторон философии Гегеля. Эта «борьба с самим собою, предшествовавшая радикальному перевороту в его воззрении, была, конечно, видима только его близким»,[915] свидетельствовал Панаев, передавая слова Белинского: «Вы знаете, что я не могу без негодования вспоминать об моих статьях этого времени»,[916] – и Чернышевский пишет: «Белинский негодовал на себя за прежнее безусловное увлечение Гегелем» (III, 209. В обоих случаях курсив наш. – А. Д.), а в рукописи «Очерков» после слова «Белинский» зачеркнута фраза «как говорят»,[917] и вместо этой фразы именно здесь сделано примечание о воспоминаниях «г. А-а» (III, 210). Приведем еще пример показательного совпадения. Чернышевский сообщал: «В Москве Белинский, подобно своим друзьям, был совершенно погружен в теоретические умствования и обращал очень мало внимания на то, что делается в действительной жизни» (III, 219). Утверждать это можно было только со слов очевидца. Панаев приводит немало примеров чрезвычайной непрактичности Белинского, увлеченного в московскую пору жизни теоретическими изучениями.[918] Ни Герцен, ни Анненков об этой стороне жизни критика в Москве не упоминали.