Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Проблема соотношения истории и личности была актуальной в эпоху 1850-х годов. Применительно к литературе она трактовалась не одним Дружининым, но и другими теоретиками искусства – Боткиным, А. Григорьевым с опорой на выдвинутую английским историком и критиком Т. Карлейлем концепцию «героической личности». В «обязательном почитании героев» Карлейль усматривал «живую скалу среди всевозможных крушений, единственную устойчивую точку в современной революционной истории, которая иначе представлялась бы бездонной и безбрежной». Вывод: «история мира есть биография великих людей» – был энергичным выражением субъективистского мировосприятия, послужившего философской основой отстаиваемого Карлейлем «биографического» метода в изображении творческой личности. Пристальное внимание ко всем оттенкам характера «героя», стремление высветить мельчайшие подробности его быта и умение показать их художественно – вот, по Карлейлю, обязанности биографа.[1110] Созданные им жизнеописания Данте, Шекспира Вольтера, Дидро вполне соответствовали этим требованиям.

С важнейшими из упомянутых работ Карлейля впервые познакомил русского читателя В. П. Боткин.[1111] Раскрывая смысл и значение своего труда, он особо подчеркивал, что «никто из современных писателей не отрывает так от обиходной ежедневности и рутины» и «заставляет так невольно обращать мысль на непреходящие источники жизни нашей, на вечные тайны, которыми окружены мы».[1112] О примате абстрактно-нравственных проблем перед социальными писал и А. Григорьев. Как и Карлейль, он видит в художнике прежде всего вдохновенного ясновидца, открывающего «покровы тайн».[1113] Эти взгляды сами по себе не заключали чего-то ошибочного, но приоритетными в начинающуюся эпоху шестидесятничества они, как ни старались наши критики, быть не могли.

Взгляды английского историка и биографа оказались близкими и Дружинину. Ему импонировала мысль о «важности и величии истинных поэтов», «избранных личностей», «героев», роль которых возрастает «в период тревожной практической деятельности, при столкновении научных и политических теорий, в эпохи сомнения и отрицания».[1114]

Несостоятельность концепции «героя» в карлейлевской интерпретации Чернышевский показал в 5-й статье «Очерков гоголевского периода русской литературы». Вслед за Белинским он утверждал, что личность прежде всего является «служительницею времени и исторической необходимости» (III, 182). Как бы в противовес боткинским переводам из Карлейля и написанной Дружининым в духе Карлейля биографии Крабба Чернышевский заканчивает вторую (общую) статью работы о Лессинге определением «исторического значения» этого писателя, чтобы «предохранить себя от безграничного превознесения его» (IV, 72–73). Нельзя не признать, что у самого Чернышевского эти выводы, полемически заостренные против теории «героической личности», не были лишены крайностей. По мысли биографа, «совершение великих мировых событий не зависит ни от чьей воли, ни от какой личности. Они совершаются по закону столь же непреложному, как закон тяготения и органического возрастания». От сильной личности зависит лишь время и способ совершения данного события (IV, 70). Такой неучет всего диалектического своеобразия связей личности с историей был в свое время отмечен Г. В. Плехановым, писавшим, что «история имела бы другую физиономию, если бы влиявшие на нее единичные причины (отдельные личности. – А. Д.) были заменены другими причинами того же порядка».[1115] Эта слабая сторона воззрений Чернышевского на роль личности в истории сказалась в «Лессинге». Деятельность немецкого писателя «распланирована» биографом таким образом, чтобы подчеркнуть абсолютную зависимость личности от потребностей эпохи. Даже бреславльский период жизни Лессинга, проводившего время преимущественно за картами, был, по Чернышевскому, полон расчета на отдых и на создание после него капитальных произведений (см.: IV, 145). Не столько желанием Чернышевского перенести свои черты на Лессинга, силою ума и сознательной планировкой работы совершившего переворот в жизни Германии,[1116] сколько постоянной убежденностью в полной зависимости личности от «неизбежного и неотвратимого, как течение великой реки» хода мировых событий (IV, 70, 71) следует, на наш взгляд, объяснять такое построение биографии немецкого писателя.