На кухне мисс Элизы

Я так сильно сжимаю руки, что они начинают болеть. Энн наклонила головку, и я замечаю у нее на затылке розовые пятна. Она судорожно сглатывает. Огонь трещит и плюется искрами, которые вылетают из открытой дверцы и гаснут на каменной плите под очагом.

— У полковника странные привычки, — шепчет она. — Ему нравится… п-показывать себя.

— Показывать себя? — переспрашиваю я. — Что ты имеешь в виду?

— Части тела, которые не должен видеть никто, кроме миссис Мартин.

Я открываю рот от изумления.

— Он заставлял тебя заходить к нему в комнату?

— Нет, мисс. За завтраком или за обедом. Он делает это и при Хэтти, т-только она больше привыкла к таким вещам, чем я.

— За столом?

Сама мысль настолько нелепа, что я готова рассмеяться. Но лицо Энн покраснело от стыда. Я вижу, что она не лжет.

— И поэтому ты пригрозила отравить его кофе?

— Нет.

Она молчит, а глаза наполняются слезами.

— Я могу уйти прямо сегодня, мисс Элиза.

И я вдруг делаю то, чего не следует делать хозяйке по отношению к буфетной прислуге. Я обнимаю ее, прижав к себе, глажу по голове и похлопываю по спине.

— Мне очень жаль, Энн, — шепчу я. — Очень-очень.

Я мысленно представляю ее Сюзанной. Моей Сюзанной.

Глава 20 Энн Хлеб с луком

Я иду домой сквозь сырой белесый туман, обуреваемая мыслями. Как хорошо, что у меня теперь есть новые башмаки, в них удобно, и ноги ничуть не промокли. Или это не мои башмаки? В голове роятся тысячи вопросов. Что они скажут Хэтти? И что я скажу папе? Как должна девушка вести себя с людьми, подобными полковнику? В ушах звучат слова мадам, выводящей меня из дома через черный ход: «Он никому не сделал ничего плохого, а от твоей дерзости пострадали все». Самое страшное — что она права. Своим поступком я подвела Хэтти, и мадам, и мисс Элизу, которая должна теперь искать другую помощницу. Саму себя, и папу, и его преподобие Торпа, который нашел мне место, и миссис Торп, пожертвовавшую мне свое старое платье. Их разочарование льется мне за шиворот ушатом холодной воды.

Грустнее всего думать о мисс Элизе. От ее волос пахло лимоном… Она с трудом сдерживала рыдания и не могла вымолвить ни слова. Я никогда не найду такую добрую хозяйку, как она. Я прерывисто вздыхаю, к горлу вновь подступают слезы. Что я за дурочка? Такой ли уж страшный грех для мужчины — желание показать свои интимные места под столом за завтраком?

Внезапно в нос ударяет запах переспелых яблок, и я вновь мысленно переношусь на кухню мисс Элизы, благоухающую всевозможными ароматами: жареные кофейные ягоды, булькающие в сиропе фрукты на плите, острота разрезанного лимона, обволакивающая сладость раскрытых ванильных стручков, насыщенный дух молотой гвоздики. И сама мисс Элиза — показывает мне, как отделять желток от белка, учит держать нож, снимать кожицу с томатов. По моей щеке катится слезинка. Затем еще одна, и еще.

Подходя к дому, я чувствую такую тяжесть на сердце, что чуть не поворачиваю назад. Может, папа на кладбище, и у меня будет время собраться с духом? Мне навстречу бросается Септимус. Я чешу пса за ушами, как он любит, наклоняюсь и зарываюсь лицом в шею.

— Кто там? — раздается невнятное бормотание, и мое сердце камнем падает в пропасть.

— Это я. Ты почему не на работе?

— Энн?

Папа стучит костылями по стене. Я вглядываюсь в полумрак и с трудом различаю качающуюся фигуру. В доме стоит зловоние, точно где-то в углу валяется дохлая крыса. Я толкаю дверь и выбрасываю тряпку, что висит над окном. Папа кашляет и ругается.

— Что случилось? — шепчу я.

— Ничего, Энн. Ничего.

Он хватается за мою руку, и я замечаю, что его руки в грязи, а под ногтями черные земляные каемки. Хороший признак. Видно, он все-таки работал на кладбище.

— Просто мне тяжело самому…

От него разит пивом.

— Ты пойдешь еще работать?

Он качает головой и заходится в приступе булькающего кашля, от которого трясется все тело.

— Нехорошо мне, — говорит он, неуклюже опускаясь на тюфяк.

— Здесь надо прибраться.

Я оглядываю комнату. В углу лежит куча обглоданных костей. Очаг пуст, не считая обгорелого полена и тонкого слоя золы. На тюфяке нет постельного белья, а из единственной подушки выбивается клок сена. Маминых вещей нет, в голой комнате пахнет запустением.

Я и вправду нахожу за решеткой очага дохлую крысу, облепленную мухами. Я задумываюсь, не сварить ли ее, однако решаю, что она слишком испорчена и, беру за хвост, выношу во двор и бросаю как можно дальше. Переворачиваю тюфяк, выгребаю из очага золу и сметаю веткой паутину в углах. Приношу воды из ручья, скребу пол и мою стены, несколько раз меняя воду, пока не начинают болеть руки, а пальцы немеют от ледяной воды. Урчание в желудке напоминает, что пора бы перекусить, но в доме шаром покати, даже старой картошки нет. Я хлопаю по карману, проверяя, на месте ли пять шиллингов, что дала мне мисс Элиза.

— Пойду куплю хлеба, — говорю я. — На ужин будет хлеб с луком, как в старые времена.

Папа кивает и вновь закашливается.

— Расскажи, как там мама, пока я не ушла.

— Откуда мне знать? — хриплым от кашля голосом отвечает он.