На кухне мисс Элизы

— Упала она. Ничего страшного, просто ей трудно спускаться с лестницы. Приходи лучше в январе.

У меня по спине пробегает дрожь, хотя день не такой уж холодный, и у меня на плечах старая индийская шаль мисс Элизы, мягкая и теплая.

— А можно мне пройти к ней?

Я поднимаю корзину с печеньем и грушами.

Медсестра качает головой:

— В лечебницу заходить не разрешается. Могу отнести ей корзину, в другой раз заберешь.

Я смотрю через ее плечо на огромное здание с зарешеченными окнами, поблескивающими в лучах послеобеденного солнца. Мама там, за ней ухаживают, ее лечит настоящий доктор. Здесь ей лучше, чем с папой, в холодном домишке, продуваемом со всех сторон, на мокром от ледяного дождя тюфяке.

— Она сильно ушиблась? — спрашиваю я.

— Не бери в голову, до января оклемается.

Медсестра берет корзину и заглядывает в нее, оценивая содержимое.

— Ей понравится эта вкуснятина.

Из ее рта на мгновение высовывается язык, покрытый желтым налетом. В эту минуту ветер доносит из окна здания жуткий вопль, и я отвлекаюсь.

— После вчерашнего полнолуния некоторые психи совсем взбесились, — блеснув глазами, объясняет медсестра.

Она поворачивается — видно, ей не терпится сбежать, однако у меня к ней много вопросов, и я шла пешком пятнадцать миль.

Я протягиваю ей шиллинг и говорю:

— Пожалуйста, возьмите за ваши труды, сестра.

Она хватает монету, а я спрашиваю, как получилось, что мама упала.

— Работала в саду. — Она указывает на клочок земли, где посажено несколько молоденьких вязов. — Споткнулась о лопату, бедняжка.

Она останавливается и вытирает монету рукавом. Крик затих, так же внезапно, как и начался, только деревья шумят.

— Она сломала ногу? И доктор наложил гипс?

— Точно!

Медсестра явно довольна моей сообразительностью.

— А писать она может?

— Ты рехнулась, что ли? Никто из них не умеет писать.

— Моя мама умеет, — говорю я. — Можете попросить ее написать мне письмо?

Она сует шиллинг в карман и подмигивает, будто услышала смешную шутку.

— Письмо? А как же! Положись на меня, милочка!

Только по дороге домой до меня доходит, почему новая медсестра подмигивала. Она не верит, что мама умеет писать, и думает, что мне передалось мамино безумие. Нужно послать маме книгу. Как я раньше не догадалась? Я была поглощена собственными делами. Восхищалась мисс Элизой. Старалась преуспеть в работе. Крала книги со стихами… По крайней мере, у меня остался шиллинг для папы. Я сжимаю монету так крепко, что она впивается мне в ладонь.

Глава 45 Элиза Зеленый горошек со сливками

Наша дружба с леди Монтефиоре расцветает день ото дня, и меня чрезвычайно огорчает перспектива ее отъезда.

Каждый раз после еды леди М. приглашает меня посидеть с ней и обсудить приготовленные мною блюда, специи и приправы, расспрашивает, где я покупала продукты, как готовила. Я никогда еще не встречала такой любознательной женщины. Она хочет знать все: взвешиваю я ингредиенты или кладу на глазок? Что мне больше нравится, простой лук или шалот? Какими кастрюлями я пользуюсь, керамикой или металлическими? Какую соль беру для говядины, обычную или морскую? Какие печи я больше люблю, кирпичные или железные? Удовлетворив свое любопытство, она начинает рассказывать о еврейской кухне — о блюдах, что пробовала в Палестине и в Иерусалиме, о своих любимых пасхальных рецептах, о еврейском хлебе под названием маца, который всегда посылает в подарок друзьям. Она говорит вдохновенно, играя веером, заражая меня своим энтузиазмом.

В этот момент обязательно появляется мать. Вклинивается в разговор, точно боевой таран, и беседа переходит к более светским предметам. Словно леди Монтефиоре, как и мне, неудобно говорить в мамином присутствии о кухне. Как будто ей тоже стыдно. Изнурительный труд на кухне, жара, запахи — все это и без того унизительно, а наш постыдный интерес к еде и вовсе бросает на нас тень позора. Он подразумевает неумеренность, тщательно скрываемые за мерами, весами и указаниями нездоровые аппетиты. И тем не менее… Я вспоминаю слова шеф-повара Луи: радость ощутить себя животным. Иной раз, когда мама сетует на капризы погоды или на дороговизну кружев, леди М. бросает на меня лукавый взгляд поверх веера из слоновой кости. В ее глазах светится улыбка, брови ползут вверх. Будто мы заговорщики, живущие в секретном мире.

В последний вечер накануне отъезда леди М. из Бордайк-хауса мать уходит обедать к Торпам, оставив нас наедине. Как только гостья доедает пудинг, я отпускаю Хэтти и сама приношу поднос с кофе. Леди М., покачивая серьгами, указывает на стул рядом с собой. Ее черные глаза поблескивают в призрачном блеске свечей. Я наливаю кофе, она хвалит приготовленные мной фаршированные говяжьи щеки и заявляет, что я просто обязана познакомиться с ее лондонским мясником.

— У него магазин на Дьюк-стрит в Олдгейте, тридцать четвертый номер, — говорит она. — Он еврей, так что у него самая лучшая говядина. Еврейским мясникам запрещено продавать больных животных.