На кухне мисс Элизы

Мне нравится, когда мисс Элизой овладевает поэтический дух, но сегодня ее слова меня злят. Мой папа — не стихотворение. Он живой человек, искалеченный, обездоленный, и все-таки живой. Только кто я и кто она? И я подыгрываю, как будто тоже поэтесса.

— И когда его желудок стонет от голода?

— Да, Энн. Опиши мне без прикрас. Я должна видеть, слышать и чувствовать все до мельчайших подробностей.

И я рассказываю ей, настолько живо, насколько могу, каково это — быть всегда такой голодной, что ни о чем не можешь думать, кроме еды. Просыпаться под обледеневшим одеялом, под свист ветра в окне, заткнутом тряпками. Пальцы на ногах превращаются в ледышки и болят, когда идешь собирать хворост. И все тебя немилосердно обманывают, потому что у тебя ничего нет.

— Обманывают? — спрашивает она. — Почему?

— Бедным достается все худшее. Мы можем купить только хлеб из самой грязной муки, самое вонючее пиво и чайные листья, наполовину перемешанные с опилками.

Я останавливаюсь и слышу свой голос, горький, точно листья одуванчиков. Но за этой горечью слышится что-то еще. Я не могу подобрать слова, и все же знаю: это не стыд.

Мисс Элиза взмахивает рукой, чтобы я продолжала, будто не замечает, что мой голос утратил привычную кротость. И я рассказываю, как мама делала чай, размачивая в горячей воде горелые хлебные корки, а папа обжег себе небо, питаясь одним сырым луком с горьким заплесневелым хлебом, а нам с Джеком покупали корки от сыра, чтобы мы хоть как-то росли, и мы все маялись животом от мяса больных животных, которое нельзя продавать на рынке, и у папы болела культя, так что он выл от боли каждую ночь, и мама теряла детей одного за другим, а однажды умерли сразу четверо за два дня.

Выложив ей все, кроме самого страшного, не подходящего для нежных ушей леди, я замолкаю и отправляюсь на поиски большой сковороды. Маслины нужно бланшировать в кипящей воде и вымочить, чтобы убрать излишки соли. Вернувшись, я замечаю, что мисс Элиза вытирает слезы. Я быстро отворачиваюсь к плите, чтобы не уязвлять ее гордость, а в глубине души радуюсь. Мой рассказ подействовал на нее так же, как на меня — ее стихи. Несмотря на тягостные воспоминания, моя душа парит. По крайней мере, мама теперь в лечебнице, Джек работает в сверкающей белоснежной кухне, а у папы есть немного денег от кротовых шкурок и свечных огарков из Бордайк-хауса.

В кухне воцаряется тишина, я слышу лишь гулкое и ровное биение своего сердца.

— Если хлеб — единственная пища для многих людей, он должен быть вкусным и полезным, — с чувством произносит мисс Элиза. — Нужно покончить с этой несправедливостью!

Она захлопывает папку, сует ее под мышку и идет в кладовую. Я слышу, как она шарит по полкам, гремя жестянками и звеня банками.

— Когда я вернусь от сестры, — решительно заявляет она, — мы начнем новую главу о хлебе. Я хочу испытать пресный хлеб… и картофельный… и с немецкими дрожжами.

— Да, мисс Элиза, — отзываюсь я, радуясь, что мой рассказ привел ее к мысли о новой главе для нашей книги.

— Каждая хозяйка должна знать, как испечь буханку хлеба.

Я согласно киваю. И внезапно набираюсь храбрости попросить кулинарную книгу. Будь что будет, я это сделаю. Завтра, когда она успокоится, спрошу.

Глава 47 Элиза Сельдерей с маслом на тосте

Итак, я преодолела волнение и начала писать пьесу в трех актах, о старой деве, которая подружилась с девушкой из бедной семьи. У девушки, пока безымянной и неопределенного возраста, есть тайна. Узнав, что ее подруга умеет читать и писать, старая дева догадывается, что от нее что-то скрывают. В пьесе всего две героини, поскольку леди М. сообщила мне, что театр ее подруги совсем маленький, и сцена занимает всего десять квадратных ярдов.

Хотя я продолжаю работу и над кулинарной книгой, смерть мисс Лэндон и последняя беседа с леди М. побудили меня написать нечто более выразительное, требующее воображения. Мне нравится делать что-то новое. Правда, писать пьесу оказывается труднее, чем я ожидала. Ты не только подбираешь слова и сочиняешь сюжет; приходится думать о движении, сценическом реквизите, даже о музыке. Я размышляю об этом, готовя новое блюдо — отварной сельдерей в масле.

Энн возвращается с рынка с корзиной, из которой выглядывают толстые стебли брюссельской капусты, иерусалимские артишоки и хрустящие головки молодой красной капусты, только что с грядки. Выгружая овощи, она просит одолжить ей книгу.

— Конечно, — говорю я, доставая из кастрюли сельдерей. — Какую именно?

Она указывает на небольшой томик в коричневом кожаном переплете с золотыми прожилками.

— Я думала, может, «Бережливую домохозяйку».

— Ты прекрасно знаешь, что можешь читать любые мои кулинарные книги, Энн.

Мои мысли возвращаются к пьесе, в которой я намерена поделиться кое-какими идеями о том, как добрые христианки могут лучше потратить свое время и деньги. Я не должна высказываться слишком резко: мне нужны хорошие отзывы. Тем не менее я собираюсь поднять вопросы о бедности, образовании, неправильном подходе к еде…

— Это не мне.