На кухне мисс Элизы

— Вот как? — удивляюсь я. — А кому, твоему брату?

— Да, — отвечает Энн, и я внезапно понимаю, что она произнесла это слишком быстро.

— Ты думаешь, ему понравится «Бережливая домохозяйка»?

Мне ужасно не хочется отдавать ни одну из моих книг даже на время, ведь чтобы создавать новые, авторские рецепты, я должна постоянно сверяться с разными источниками.

— Это ненадолго, мисс Элиза.

— Ему надоели книги месье Сойера? Они наверняка написаны по-французски и разрисованы позолоченными лилиями, как любят французские шеф-повара, — говорю я.

— Да, мисс, вы правы, — вновь чересчур быстро соглашается Энн.

Я внимательно рассматриваю ее лицо, склоненное над капустой. Лицо и шея покраснели, а в голосе звучит странная решительность.

— Именно эта книга мне постоянно нужна, — говорю я. — Может, лучше возьмешь «Оракул повара»? Ее автор меня раздражает своим напыщенным многословием.

— Джек был бы в восторге, только я хотела что-нибудь поменьше. Маленькую книгу послать дешевле.

Изо всех сил вцепившись красными загрубевшими руками в ручку ножа, Энн упорно смотрит на капусту. Я напоминаю, что нужно убрать кочерыжку, предварительно разрезав кочан на четыре части. Девочка явно избегает моего взгляда.

— Это ведь не для брата, Энн?

Мои мысли переключаются с драматических перипетий пьесы на то, что разворачивается у меня перед глазами. «Тайны и ложь, — думаю я. — Здесь, на кухне Бордайк-хауса, в моей святая святых».

— Разве Джек умеет читать?

— Нет, мисс, — опускает голову Энн. — Как приготовить капусту?

— Протушить на малом огне в масле, — говорю я. — Затем добавим уксус и подадим на гарнир к жареным колбаскам с подливкой. Так кому ты хочешь одолжить мою книгу?

Она долго молчит — не то придумывает ответ, не то решает, можно ли доверить мне правду.

— Мы ведь друзья, Энн? — ласково произношу я. — Если ты откроешь мне свой секрет, я поделюсь своим.

Она вздергивает голову и испуганно заглядывает мне в глаза. Ее верхняя губа дрожит, и она откладывает нож. Я не могу понять, что ее так взволновало: намек на мою тайну или страх открыть свою.

— Когда люди работают вместе и сближаются, как мы с тобой, им трудно хранить секреты, — говорю я. — И это не всегда во благо.

— Почему?

— Тайны означают ложь, а разве хорошо обманывать друзей?

Я стараюсь говорить спокойно, чтобы не показать, как оскорбительно для меня ее недоверие. Мне страшно обидно, ведь я полюбила ее, как родную дочь.

— О, мисс Элиза, я не хотела…

Она вытирает показавшиеся на глазах слезы рукой с фиолетовыми пятнами от капусты.

— Моя мама… она не умерла.

Энн начинает плакать — отчаянно, взахлеб, худенькие плечики содрогаются от рыданий. Я с досадой отворачиваюсь. Меня охватывает странное оцепенение. Как будто у меня отобрали невысказанную надежду.

— Значит, твоя мать жива?

Энн безвольно кивает.

— И да, и нет, — говорит она, но не может ничего объяснить, захлебываясь слезами.

— И где же она?

— В лечебнице для душевнобольных.

Она закрывает лицо тонкими руками с исцарапанными, порезанными пальцами, красно-фиолетовыми от капусты, и меня вдруг пронзает острая нежность. Несмотря на ее ложь. Вопреки бушующим во мне горькому сожалению и недовольству.

— И она хотела бы прочесть кулинарную книгу?

Энн шумно сглатывает:

— Не знаю, мисс. Извините, что обманула вас.

Из памяти выплывают далекие слова: «Проснулась я, мне правда горькая открылась… блаженных снов упала пелена…».

Внезапно я понимаю, что девочка не виновата. Ее заставили пойти на обман.

— Это его преподобие и миссис Торп велели тебе скрыть от меня правду?

— Они сказали, что меня никто не возьмет, если узнают. Что «от плохого семени…»…

— Какая низость!

Меня переполняют ненависть и презрение к чете Торп.

Энн сморкается в потрепанный, промокший платок и вновь принимается резать капусту — медленно и осторожно, точно боится, что нож может в любую минуту выскользнуть из руки.

— Мама в лечебнице, и медсестры не верят, что она умеет читать и писать. Я хотела, чтобы она узнала, как я вам помогаю. Она никогда не видела новой кулинарной книги — ее книге было лет пятьдесят, наверное.

— Конечно, ты можешь дать ей почитать любую из моих книг. А когда опубликуем нашу, обязательно подарим ей!

Мое отвращение к супругам Торп утихает, а рассказанная Энн история не дает мне покоя.

— А кто научил твою маму читать и писать?

— Даже не знаю. Она начала терять рассудок, когда мне было одиннадцать лет, и постепенно дошла до того, что не узнавала нас и совсем ничего не понимала.

Мои мысли возвращаются к пьесе. Можно включить в нее сцену в психиатрической лечебнице или она покажется лондонской публике слишком отталкивающей? А если разделить сцену на две части: деревенская лачуга и богато украшенная гостиная? Я рассеянно тыкаю вилкой в кипящий на плите сельдерей. Энн не спускает с меня глаз, будто ждет чего-то, но я увлечена поворотами сценария, с помощью которых должна выразить свои чувства и вырвать зрителей из летаргического сна.

Энн произносит так тихо, что я едва слышу вопрос сквозь бульканье сельдерея, хруст капусты и стук башмаков Лиззи по полу буфетной.

— Вы обещали рассказать свой секрет, мисс Элиза?