На кухне мисс Элизы

Заметив, с каким жадным любопытством я рассматриваю книги, Энтони пренебрежительно машет рукой.

— Это все невыносимо скучные медицинские справочники.

— Они напомнили мне о нашем доме, до того как мы продали библиотеку, — говорю я. — Хорошо, что у вас столько книг. Дети должны расти в доме, где много книг.

Интересно, есть ли среди них томик моих стихов? Видела ли его Сюзанна? Разумеется, нет. Мэри всегда стыдилась моей «необузданной сентиментальности», как она однажды выразилась. Если сюда и затесалась моя книга, сестра держит ее под семью замками.

Младшие дети устраивают кучу-малу на турецком ковре, толкаются, корчат рожицы, показывают розовые языки. Ни минуты не могут усидеть спокойно. Тыкают друг дружку под ребра, падают один на другого, обзываются. Старшие весело подначивают их, будто не замечая моего присутствия. Я бросаю удивленный взгляд на Энтони, ожидая, что тот приструнит детишек, однако он преспокойно усаживается в кресло, а Мэри уходит отдать распоряжения прислуге.

Я исподтишка наблюдаю за Сюзанной, замечая, как она наклоняет голову, прислушиваясь, взмахивает ресницами, когда ее кто-то донимает, отмахивается от младших братьев, морщит носик и поправляет волосы.

Почувствовав мой взгляд, она блаженно улыбается одним уголком рта, вновь напоминая о нем, о его улыбке, как бы разделенной надвое.

— Сюзанна, хочешь посидеть со мной?

Я ободряюще хлопаю по дивану рядом с собой. Она ловит взгляд Энтони, тот кивает. Моя дочь нерешительно подходит к дивану и запрыгивает на него, как котенок. Она устраивается рядом, прижавшись ко мне. Моя рука сама по себе поднимается и обнимает ее за плечи.

Так мы сидим, когда возвращается Мэри.

Глава 50 Энн Баварский черный хлеб

По дороге в Барминг-Хит меня подвозят дважды. Во второй раз — кожевник, который дышит на меня перегаром и дымит трубкой прямо в ухо. Приблизительно через милю такой езды он опускает мощную руку мне на колено и спрашивает, как я намерена отблагодарить его за доброту. Я уверенно отвечаю, что как добрая христианка не потерплю его нечестивых разговоров. Сама удивляюсь, откуда во мне столько храбрости. Я произнесла это, даже не задумавшись. Только спрыгнув с телеги, я узнаю в этих словах мисс Элизу. Ее спокойную силу, решительную вежливость. Это она меня научила.

Меня охватывает теплое чувство, которое остается со мной всю дорогу до лечебницы, несмотря на корзину, что с каждым шагом становится тяжелее. В ней — две банки консервов, кусочек свежего масла, горшочек густых сливок и булка хлеба, который мисс Элиза называет «нашим баварским черным хлебом» — по рецепту профессора Либига, чьи книги и брошюры приходили нам по почте всю неделю. На самом дне корзины лежит кулинарная книга, ведь я собираюсь доказать медсестрам, что мама умеет читать. Естественно, это будет маленьким чудом: мама уже много лет ничего не читала. Но мисс Элиза уверяет, что человек не может разучиться читать. Никогда.

Ветер сегодня особенно свирепый, пробирает до костей. Он норовит выдуть из-под чепца мои волосы, вцепляется в лицо, раздувает юбки. Я подхожу к лечебнице. Когда смотритель открывает окошко, туда врывается ветер; бумаги, лежавшие на столе, взлетают в воздух, и мужчина раздраженно ворчит.

— Я пришла к своей маме, миссис Джейн Кирби, — говорю я, протягивая ему шестипенсовик.

Он смотрит на монету и хмурится, будто не знает, брать или нет. Я двигаю монетку чуть дальше, недоумевая, почему он не схватил ее, как обычно.

Он поднимает маленькие свинячьи глазки и вновь опускает взгляд на бумагу, прижимая ее костлявым кулаком: ветер не унимается. Я запахиваю шаль. Хоть бы мне позволили увидеться с мамой где-нибудь в тепле. Может, сегодня я наконец увижу ее комнату, потрогаю пуховый матрас и толстое одеяло. Она такая худенькая, что тонкий матрас и кое-какое одеяло ей не подходят.

Сторож кашляет и долго водит взглядом по бумаге.

— Я умею читать, — осторожно произношу я, не желая уязвить его гордость.

— Не сомневаюсь, барышня, — еще раз откашлявшись, отвечает он. — Вчера к миссис Кирби приходил джентльмен.

— Да? — удивляюсь я.

Сколько я себя помню, моего папу никто ни разу не назвал джентльменом. А почему же он ничего не сказал, когда я принесла огарки и кроличьи уши на прошлой неделе?

— Это, должно быть, мой отец. У него одна нога, — говорю я, размышляя, повезло ли папе подъехать с мельником, и надеясь, что его не отправили восвояси, как меня в первый раз.

Смотритель шевелит губами, продолжая изучать бумагу. Затем поднимает голову, но избегает моего взгляда.

— У того джентльмена было две ноги.

Я смотрю на него непонимающим взглядом.

— Он приходил к миссис Кирби? К моей маме?

Сторож медленно кивает, облизывая пересохшие губы.

— Он ее увез.

— Вы, наверное, с кем-то перепутали мою маму, — теряя терпение, говорю я. — Покажите, что там у вас написано.

Я двигаю шестипенсовик к самой его руке и хватаю листок. Наверное, у них есть еще какая-нибудь миссис Кирби, или миссис Киркби, а может, миссис Криби, которая излечилась, и за ней приехал муж. Он краснеет и тянет листок к себе.