На Лиговке, у Обводного

Шло время, Вася-Солдат не возвращался. Стадо шло само по себе, я за стадом. Уходило с неба солнце, приближался вечер, меня охватывал страх — как же я один справлюсь? А если коровы разбредутся? Скоро стадо нужно будет поворачивать в просеку, чтобы попасть в прогон. Не завернешь — уйдет в лес, где их искать ночью? Но и сзади смотреть и смотреть надо. Стеганет Фроськина дуреха в сторону, за ней еще какая-нибудь, а то и несколько. Да и не слушаются меня коровы. Вася-Солдат как щелкнет кнутом, как крикнет, свистнет на весь лес, так коровы бегом бегут куда надо. А что я, без кнута… Но ведь кнут висит на той елке, где висела торба! Я побежал искать. Слава богу, вот елка, вот кнут. Я развернул его, взмахнул, щелкнул. Щелчок получился громкий, резкий. Догнав стадо, я нашел в кустах Фроськину дуреху, она уже куда-то навострилась.

— Куды?! Куды?! Ах, вашу мать!.. — закричал я.

Справившись с дурехой, я побежал к просеке. Но коровы повернули в нее сами. Вот прошли наши — Зорька, Нелька, Красотка… Прокофьевские, Ефимовские… «Милые мои!.. — радовался я. — Умницы!»

Подойдя к деревне, я понял, что все мои страхи кончились: стадо не рассыпалось, идет кучно, коровушки привычно ревут, торопятся домой… Я глубоко и вольно вздохнул, свернул кольцами ненужный больше кнут и повесил на плечо…

Разрешение Ивана Никитича сидеть мне целыми днями на чердаке у книжного ящика никому не нравилось. Настя злилась в открытую — сколько бы работы она спихнула на меня! Тетя Клавдия тоже кособочилась:

— Как это можно? Целыми днями с книжкой? Хоть бы ты ему сказала, — упрекала она маму.

Мама вздыхала.

— Что я ему могу сказать? Чтоб не слушал Ивана Никитича?

Меня она пугала: «Ослепнешь ты от этих книжек…»

Никанор молчал, но в его молчании чувствовалось осуждение. Только однажды он сказал мне:

— Лодырничаешь.

Я ни на что не обращал внимания. Провернув утром в сепараторе молоко, уходил на чердак, в другую жизнь, в розово-голубой волшебный мир. Там, на чердаке, я был не один. Вокруг меня толпились мушкетеры, пираты с Острова сокровищ, Робинзон Крузо с Пятницей и разноцветным попугаем, мальчик Тема в ужасе протягивал руки над сломанным махровым цветком, ко мне ласкалась Каштанка, вот только что — еще по воздуху летят брызги — тюремщики сбросили с крепостной стены в лазурное море мешок с Эдмоном Дантесом, который станет графом Монте-Кристо…

Как-то снизу послышался голос Никанора:

— Где ты там? Иван Никитич зовет.

Иван Никитич стал мне что-то говорить, но я еще не вернулся из своего чердачного мира, видел только, как шевелятся у него губы, потом затряслись усы, глаза стали злые, и он прокричал:

— Ты что? Спишь на ходу? Слышишь, что я тебе говорю?

— Слышу, слышу…

Ивана Никитича я все же боялся. Почему — не знаю. Ничего плохого он мне не сделал; наоборот — дал свободу читать книжки. Я понимал: все работают, я один бездельник, но отступиться от книг не мог… И мне стало страшно, что Иван Никитич запретит мне подходить к сундуку.

— Ты что трясешься? Чего ты? — Иван Никитич смотрел на меня с удивлением. — Натворил что-нибудь?

— Меня все ругают, — пожаловался я.

— Ругают? За что?

— За книжки… что я книжки читаю.

— Вообще-то правильно. Толку от тех книжек не будет. — Иван Никитич кивнул на потолок, имея в виду сундук. — Ты вот что… — Он взял со стола книжку, сунул мне в руки. — Хочешь быть настоящим хозяином — читай вот это.

На обложке был нарисован желтый тугой сноп усатых колосьев, а под ними надпись «Озимая пшеница». Иван Никитич стал объяснять, какая пшеница лучше — озимая или яровая, но я не понимал…

— Поди скажи Никанору, чтоб заложил Малыша в одноколку, — распорядился он, кончив объяснять про пшеницу. Я с радостью выскочил из кабинета, но книжку взял с собой: чтоб он не обиделся, подумав, что я бросил ее.

Запрягли Малыша, вышел Иван Никитич, вынес кусок хлеба, скормил Малышу, сел в одноколку.

— Садись, — скомандовал он мне, показывая место рядом с собой. Несколько растерянный от неожиданности, я сел. — Книжку зачем с собой? Запачкаешь, потеряешь… А она нужная. Никанор! Снеси в комнату. Хозяйке скажи — скоро вернемся. На Духоню проедемся. Посмотрим, как там…

На Духоне я еще не был, говорят, когда-то там росла красивая березовая роща. Генерал Веселовский продал ее под топор, на дрова. Вырубку Иван Никитич взял в аренду под пашню и засеял клевером. Клевер там рос выше колена, густой, сочный, косой не возьмешь, валили только косилками.

Малыш легко, с удовольствием бежал по пыльному узкому проселку. Над ним вились полосатые слепни, кучами садились ему на спину, и Иван Никитич ловко сшибал их вожжами…

Проехав ольховую лядинку, Иван Никитич остановил Малыша.

— Вот они… — с нежностью проговорил он. — Вот они, клевера!

Чуть под горку уходило широкое розовое поле. Вправо и влево оно словно бы сливалось с белыми облаками. Набегал небольшой ветерок, колыхал высокий клевер, и волны, меняя оттенки, катились вниз под горку, пропадали вдали у чуть видневшихся березок, остатков былой рощи.

Иван Никитич спрыгнул с одноколки, сорвал несколько крупных розовых соцветий, помял в пальцах, понюхал.