На Лиговке, у Обводного

— Косить пора, — решительно сказал он. — Вот-вот перестоят. А подсохнет — и косилкой не возьмешь.

Он внимательно, не торопясь оглядел поле, точно что-то прикидывал в уме. Даже губы шевельнулись.

— Знаешь, сколько тут будет? — спросил он, отвечая на свои мысли.

Я не понял, что именно будет, и сказал, что не знаю.

— О-о-о! — увлеченно продолжал он. — Тут, брат ты мой, не одна сотня пудов. Эт-тт-то хорошо! Нынче хорошо бог дал…

И он стал вслух подсчитывать, сколько надо подвод, чтобы перевезти эти сотни пудов зимой по снегу, на станцию Боровенка, к чугунке, для военного ведомства: кавалерию кормить надо, будь она хоть царская, хоть большевистская…

— Поехали, — сказал Иван Никитич, берясь за вожжи. — Ну как? — спросил он, когда въехали в лядинку. И сам себе ответил: — Богатые клевера.

Я сказал — да, богатые, мне здесь все поправилось: и клевера, и дальние березки, и пчелы над клевером, и облака, огромные, в полнеба, белые-белые…

Иван Никитич покосился на меня и шлепнул Малыша вожжами.

Домой ехали молча. Иван Никитич сидел, опустив голову на грудь. Изредка сдвигал нахмуренные брови, долгим взглядом смотрел по сторонам, вглядываясь в давно ему знакомые окрестности, точно открывал в них что-то новое.

В деревне возле прокофьевской избы он натянул вожжи.

— Тп-р-р-у…

Старуха Прокофьиха вешала на колышки палисадника вымытые молочные горшки.

— Здорово! — крикнул Иван Никитич. — Как дела-то идут? Егор где?

— Где же ему быть? — ласково отозвалась Прокофьиха. Ей приятно заговорить о сыне. — В поле, где же еще. С отцом. Косить начали…

— Ты вот что… Скажи-ка ему, чтоб вечерком ко мне зашел. Поговорить надо.

— Скажу, скажу, — закивала головой Прокофьиха. — Зайдет, зайдет. Чего же ему не зайти?

Вечером, когда пили чай, зашел Егор. Снял кепку из треугольных клинышков с большой пуговицей на маковке, тряхнул красивыми волнистыми волосами, поздоровался. На нем короткая куртка из толстого сукна в сине-красную клетку и коричневые штиблеты на толстой кожаной подошве.

— Садись, — пригласил его Никанор.

Настя заметалась по кухне. Поставила на стол чистую чашку, блюдце, придвинула табуретку, схватила полотенце, вытерла ее.

— Егор Прокофьич! — трепыхалась она у стола. — Егор Прокофьич!..

Но тут в кухню заглянула тетя Клавдия.

— Егор? Здравствуй. Чего ты тут, на кухне-то? Иван Никитич ждет, — и увела его на хозяйскую половину.

Через несколько минут оттуда крикнула:

— Настя! Самовар!

Затем последовала команда:

— Возьми ключи от ледника. Налей графинчик из четверти и холодца захвати…

Настя носилась взад-вперед — из кухни на ту половину, с той половины в ледник, с ледника опять на кухню. Прибежав с той половины, что-нибудь сообщала:

— Про Германию рассказывает… говорит — живут богато, как помещики, коров у каждого по целому стаду… Свиней выкармливают — по шесть пудов… Иван Никитич говорит, нам тоже так надо хозяйствовать…

Мы кончили пить чай, мама убирала со стола, Настя жарила яичницу. Поджарив, подхватила сковородником и понесла на ту половину. Мне после чаю надо было напоить лошадей и согнать их в ночное. Только я снял со стены уздечки и боталы, в кухню вбежала с вытаращенными глазами Настя.

— А Егор-то… — почему-то шепотом проговорила она, — большевик! Вот ей-богу! — Настя перекрестилась. — Мандат у него партийный. Сама видела, Ивану Никитичу показывал.

Она обвела нас взглядом, словно чего-то ожидая.

Никанор молчал, я тоже. Мама спросила у Насти:

— Ну и что? Чего ты испугалась?

Я пошел во двор, вывел лошадей, взнуздал. Из окоп слышались голоса. Осторожный вкрадчивый — Ивана Никитича, громкий, уверенный — Егора.

— Артельно надо, артельно, по-заграничному «кооперация», — твердил Иван Никитич. — Это же не пирог, чтобы на ломтики резать. Каждому по кусочку…

— «Артельно»!.. — насмешливо хмыкал Егор. — Это с кем же? С Васей-Солдатом? Или с Акимом?

— Нет, зачем же? — возражал Иван Никитич. — Хозяев будем подбирать крепких, надежных. Вот таких, как твой отец, Ефимовы… Чтоб залог был, а не просто так, с пустыми руками.

— Не-е-ет, Иван Никитич!.. Меня не уговаривайте. Мне об этой артельности думать рано. На раздел я хочу идти с отцом. Потому у меня и другой расчет на генеральскую землю. Не отцовский же кусок делить? Чего там делить-то? Что вдоль, что поперек — переплюнуть можно. И у Андрюшки-Прапорщика такой же замысел. — И будто сладко потянувшись, мечтательно проговорил: — Ээ-эх!.. Хозяином хочу быть! Чтоб своя воля. Насмотрелся, как немцы хозяйствуют. У них как? Сказано — сделано. Минута в минуту — раз в раз. Соломинка зря не пропадет. Нам еще до них…

— Немцы, немцы… — донеслось из окошка. — Да дай русскому мужику волю, мы твоих немцев знаешь куда заткнем?..

Я вскарабкался на Мальчика, подхватил повод Малыша и отправился на речку.

В конце лета в Ручьевское приехали двое военных — шинели внакидку, с наганами, сапоги яловые, на фуражках красные звездочки. Завалились прямо к Ефимовым, к Андрею-Прапорщику. Просидели у него до вечера, пока не повалил с поля народ, а тогда подались к Прокофию.