На Лиговке, у Обводного

— Ты староста? — спросил Прокофия военный, возрастом постарше. — Мы тебя с должности снимать будем. Теперь не мирской староста нужен, а сельсовет. Собирай мужиков на митинг — будем другую власть ставить.

— Баб тоже собирай, — добавил другой, помоложе. — Бабам равноправие вышло.

Народ собирался долго. Все только что с поля — надо и лошадей распрячь, и самим передохнуть, бабам скотину обрядить, кому-то и поужинать невтерпеж. И что это за новая власть? Чем Прокофий плох? Привыкли. А с другой стороны — любопытно: кто новой властью будет? Вроде бы и некому…

Собрались в избе у старосты. Военные сказали, что они уполномоченные, приехали из укома.

— Вот… — заговорил военный помоложе. — Выбирайте сельский совет. Предлагаем Васю-Солдата от бедноты, Андрея Ефимова от фронтовиков и Егора Прокофьева, как партийного большевика.

— А самого Прокофия куда же? — спросил Аким. — Аль он в чем провинился?

— Разберемся! — сказал молодой военный. — Кто «за» — поднимайте руки…

Время было позднее, все устали, а Вася-Солдат и Андрюха-Прапорщик люди свои, ничем не хуже Прокофия. Проголосовали — и пошли по домам.

— Магарыч с новой власти! — крикнул Аким. — Когда Прокофия выбирали, он завсегда четвертную ставил.

— У новых жила тонка. С каких доходов? — отозвался кто-то.

Приезжие остались ночевать, а утром вместе с новыми сельсоветчиками в пять топоров взялись за ремонт избушки-развалюшки Васи-Солдата. Подлатали крышу, на крылечке обновили ступеньки, повесили вывеску — «Ручьевской сельсовет». Над вывеской воткнули красный флаг.

Пришла прозрачная осень. Над голыми полями летела паутина. Исчезли ласточки: опустели под застрехами и карнизами глиняные домики. По утрам на крышах, на бревнах, на траве блестел серебряными блестками курчавый иней. На лужах появился первый ледок. Раздавишь его — под ним пусто. Однажды я услыхал странные, тоскливые крики; они неслись откуда-то сверху, из-под низких серых облаков.

— Журавли, — сказал Никанор.

Мы долго провожали глазами тонкую, длинную нитку, пока она не растворилась в небе.

Приближался «Покров». Деревня готовилась к престольному празднику.

— Когда резать будем? — спросил Никанор тетю Клавдию.

— Да хоть завтра. Баранчика отобрал?

— Все они одинаковые.

— Ну, так начинай с богом.

Никанор достал большой, толстый нож с деревянной засаленной ручкой.

— Пойдем, — сказал он мне.

Я крутил большое, тяжелое точило, Никанор легкими, плавными движениями точил нож. Завтра будем резать барана и колоть борова.

— Это страшно? — спросил я Никанора.

— Чего? — не понял Никанор.

— Резать… колоть.

Никанор помолчал, пробуя пальцем остроту лезвия.

— Не человека же… А кровь, она всегда — кровь…

На следующий день возле бани я разжег костер и поставил на него, как мне сказали, железную борону. Никанор и Вася-Солдат, вызванный на подмогу, притащили зарезанного борова на жердине, продев ее сквозь связанные ноги. Его взвалили на борону и стали поворачивать с боку на бок — палить. Обгоревшую щетину соскабливали со шкуры ножом, поливали кипятком, прижигали пучками горевшей соломы.

Между делом Вася-Солдат продолжал рассказывать:

— Привозят вчера эту бумагу… из волостного комитета. Печать, подпись, все чин чинарем. Ну, я туды-сюда, вожу по ней носом, а понятия никакого. Я к председателю, к Андрюхе-Прапорщику…

Вася-Солдат, ворочая свиную тушу, приостановился, потом продолжал:

— Прочитал Андрюша бумагу — и за наган. Банда дезертирная объявилась. Жратву у народа отбирают, скотину режут, что твои серые волки, в Залесье бабенку молодую прихватили и снасильничали. Живут в лесу. Да где? Под боком у Ручьевского. Пишут в бумаге, чтобы мобилизоваться против банды…

Слухи о дезертирах давно ходили по округе. За Новгородом зверствовал какой-то Булак-Булахович. А теперь вот рядом, под самой деревней. И что делать, чего ждать — никто толком ни знал.

По деревне только и разговоров что о банде. Мама, Настя, тетя Клавдия ходили с испуганными глазами; Иван Никитич ружье с патронами перенес в спальню. Вечером тетя Клавдия самолично ходила от двери к двери, от окна к окну, проверяла запоры, крючки, засовы. Никанор, ложась спать на печку, брал с собой тот самый нож, которым колол борова.

Прошло несколько дней, в деревне поговорили-поговорили — и успокоились. Но не тут-то было. Как-то утром глянула бабка Фросинья через изгородь, а на мосту через Яимлю трое конных.

— Едут! Едут! Ох, тошненько! Пронеси, царица небесная!.. — закричала она страшным, испуганным голосом и всполошила деревню.

Вася-Солдат выскочил из сельсовета с топором. Андрей-Прапорщик с наганом. Что-то дожевывая, враспояску бежал Егор Прокофьев, на ходу заряжая охотничье ружье.

По песчаной дорожке в горку не торопясь поднимались три конника. Замызганные, грязные полушубки, фуражки, за плечами короткие кавалерийские карабины, с левого бока в черных обшарпанных ножнах — шашки. Сами небритые, по уши заросли щетиной; лошади заморенные, нечищеные. Сельсоветчики притаились за часовенкой — что за гости пожаловали? Может, и верно — бандюки? Разглядели на фуражках красные звездочки — на душе легче стало.