На Лиговке, у Обводного

— За что возить-то? — говорили ему. — За какие шиши? Нынешние деньги — бумажки. Да и лошадей нонче осталось — раз-два и обчелся… Сколько их воинский начальник на германский фронт отобрал? Теперь вот в Красную Армию надо. Где их взять? Те, которые остались, то в чесотке, то еще в какой коросте. Вот ежели бы соль али карасин…

Время шло, клевер лежал. Однажды тетя Клавдия крикнула:

— Никанор! Иван Никитич зовет. И тебя тоже… — кивнула она мне.

Иван Никитич в меховой жилетке, в валенках, прислонясь к изразцовой печке, грел зябнувшую спину.

— Клевер возить надо, — объявил он нам.

У Никанора встопорщились усы и борода — что-то ему не по душе.

— Чего молчишь?

— А чего?

— Чего, чего!.. Клевер возить надо. Вот чего! В две подводы и начнем.

— Как бы того… — подумал вслух Никанор. — Мобилизация на лошадей. Хитрованы своих лошадок дегтем мажут — вроде у тех короста. Зараза. Или гвоздь в копыто… чтоб хромая. А ты — возить… Раз возишь — значит, здоровая. Ну и…

— Не возьмут у меня. Я дело делаю. Для Красной Армии. Не пропадать же добру? Лоси его почем зря треплют.

— Дело хозяйское, — буркнул Никанор. — А на вторую подводу кого? — Никанор оглядел меня с ног до головы. — Его, что ли?

Оглядел меня и Иван Никитич.

— Как ты?

Я не знал — как. Ездить с сеном на Боровенку? Что ж, неплохо. Но Никанору не нравится. Идти против Никанора я не хотел, а потому пожал плечами:

— Дело хозяйское. Как Никанор скажет.

Иван Никитич нахмурился:

— Кто ж для тебя хозяин? Никанор?

Я промолчал.

И мы с Никанором впряглись в лямку. Он на Малыше, я на Мальчике. С вечера грузили на возы тяжелые, плотные кипы спрессованного клевера, выезжали до света, закутавшись в тулуп, лежа на верхушке воза. Монотонно шагали лошади, тягуче длился день, у железной дороги кипы сваливали. Два старика сторожа, нанятые Иваном Никитичем — хоть какой-то присмотр за добром, — складывали бурты, а мы отправлялись на гору, в трактир, кормить лошадей, попить чайку, похарчиться тем, что сунула нам дома Настя. Часа через два трогались в обратный путь. Домой лошади бежали трусцой. В дороге я дремал.

Прошло рождество, прошли крещенские праздники с ряжеными, с посиделками. Дни посветлели. В дорогу выезжали не в темень, а в рассвет. И домой дорога почти вся засветло. Сколько мы вывезли этого клевера, не знаю, это Иван Никитич считал. Позовет Никанора и меня, возьмет бумажку, карандаш, счеты, что-то пишет, стучит костяшками.

— Так? — спрашивает он.

— Так, — отвечает Никанор.

— Да-а… — Иван Никитич сердито кусал кончик карандаша. — Этак мы до страстной субботы возить будем.

Пришел февраль, завалил дороги снегом, день и ночь мела поземка, заметая колею, наращивая кособокие островерхие сугробы. Лошади едва тянули тяжелые возы. Дотащились мы как-то до Боровенки — что такое? Не видно наших буртов. Замело, что ли, их по самую маковку? Подъехали вплотную — Никанор за голову схватился. Нет клевера, ни одного тюка. Все исчезло подчистую — ни былинки, ни соломинки. Снегом подровняло, будто ничего здесь и не было.

Свалили мы, что привезли, на пустое место и мимо трактира, вместо того чтоб чайку попить с дороги, поехали искать сторожей. Нашли одного. Оказалось, шел на фронт через Боровенку воинский эшелон. Какая-то кавалерия, полные теплушки лошадей. У солдат шинели длинные, до земли, шашки, ружья. Увидели клевер — как с ума сошли. Остановили эшелон и все бурты по теплушкам растащили, до последнего.

— Вижу такое дело, — рассказывал сторож, — кричу: «Товарищи солдаты! Один тючок оставьте, коровенку кормить нечем! У хозяина взять — совесть не позволяет, вроде как бы чужое, а у вас другое дело». Куда там… Регочут и кричат: «Тебе еще привезут, а нам это как манна небесная. Мы на беляков едем, у тех кони сытые, а наши что? Хуже ихних? Пусть и найти клевером попитаются…»

Дома, не разуваясь, в обснеженных валенках, Никанор побежал на ту половину, сказать Ивану Никитичу о несчастье. Ивану Никитичу стало плохо. Все ходили встревоженные, тетя Клавдия со злым, заплаканным лицом. Утром Иван Никитич, желтый, с мешками под глазами, велел запрягать Малыша в санки. Меня посадил за кучера, и мы поехали на Боровенку, разбираться, что за эшелон? Какая кавалерия? С кого деньги получать?

— Чертовщина какая-то, — ворчал он дорогой. — Как это так? Мало ли что где лежит? Этак и дома начнут грабить. Подъедет эшелон — и пошла писать губерния. Тащи все, что под руку попадет! До чего мы так дойдем?

На Боровенке никто ничего не знал. Кому какое дело до какого-то клевера? Начальник станции Петр Семеныч руками замахал.

— Не знаю, Иван Никитич, не знаю. Этих эшелонов мимо меня — не счесть. С ружьями, с саблями. Тащат все, что приглянется. Где его теперь, этот клевер, искать? Один бог знает.

Всю обратную дорогу Иван Никитич не сказал и слова, но клевер мы возить перестали.

Прошла весна. На троицу стояли теплые дни. Мы с Никанором сходили в лес, нарубили молодых березок, украсили крылечки, окна, воткнули в землю около ворот.

В праздник в конце дня к воротам подкатил знакомый шарабан.

— Эй, кто там! Вор-р-рота!!