На Лиговке, у Обводного

Базатулов все такой же, крикливый, шумный; только ссутулился да голова еще больше побелела.

Тетя Клавдия и Настя забегали. Самовар, ватрушки, окорок, графинчик на балкон, за цветные стеклышки. Хозяин и гость уже там. Иван Никитич стал заводить граммофон, но Базатулов закричал:

— Ну его к черту! Не до него… Душа кипит!

— Опять что-нибудь стряслось, — охала тетя Клавдия.

Я взял книжку и как бы мимоходом сел на скамеечку под балконом. Сердце колотилось. Подслушивать нехорошо, но — интересно.

На балконе за цветными стеклышками звякала посуда, что-то вполголоса, прожевывая еду, рассказывал Базатулов. Послышался голос тети Клавдии:

— Ваня! Не пей. Прошу…

— Иди, иди! — сердито крикнул Иван Никитич. — Не до тебя! И не лезь ты сюда…

Сердце мое екнуло. Увидят? Кто поверит, что я книжку читаю? За цветными стеклышками звякнули рюмки. Голос Базатулова окреп.

— Слыхал, слыхал! — ухмылялся Базатулов. — Слыхал, как тебя большевички на клевере поймали! Сколько они у тебя хапнули?

Иван Никитич, будто оправдываясь, проговорил, что не в количестве дело, дело в самоуправстве, в беззаконности.

— Вот-вот! — подтвердил Базатулов. — О чем тебе и толкую. При Керенском хоть какая-то законность была. А теперь что? Нацио-нали-зация!.. — нетвердо, по слогам проговорил Базатулов. — Велик ли мои заводишко? Подумаешь, промышленность — всего-то и делов, лен обрабатываю. И то забрали. Какой-то «завком» придумали. Теперь хозяином не я, а комиссар. А кто он такой, этот комиссар? Мой десятник, Игнашка! Не спорю, мужик смекалистый, грамотный, охулки на руку не положит. В компаньоны брать можно, с таким не прогоришь. Но меня-то за что в шею? Чем я хуже Игнашки?

Иван Никитич что-то возразил.

— Да на кой черт он мне, этот Керенский?! Скатертью ему дорога! Нужен он мне как собаке пятая нога. Мне вот что нужно…

— Не ори ты на всю деревню! — страдальческим голосом сказал Иван Никитич. — Ну, что ты, право…

Базатулов заговорил почти шепотом. Что ему было нужно, я так и не услышал. Говорил он долго, даже стукнул кулаком по столу — громко звякнула посуда. Иван Никитич слова не обронил. Ах, как мне хотелось услыхать, о чем толкует Базатулов! Я и головой вертел, ухо навострил, и на другой конец скамейки пересел, думал, что будет слышнее. Голос Базатулова гудел как молотилка на гумне, а слов не разобрать. Вдруг он громко спросил:

— Ну как? Подходит?

Иван Никитич тут же ответил:

— Не подходит.

— Что же? — разочарованно спросил Базатулов. — Трусишь? «Товарищей» боишься? Мало они тебе в морду плюнули?

Иван Никитич пьяненьким голоском, но уверенно возразил:

— Разное у нас с тобой на уме. У тебя одно, у меня другое. Кому фабрики и заводы — это ты сам со своими пролетариями разбирай. Избави бог меня от этого! А вот насчет земли… Это уж наша забота! Не пойдет на это мужик, чтоб снова генералам денежки за нее платить. Не внушишь ему это.

— Да ты послушай!.. — снова загудел голос Базатулова. На том конце деревни заиграла гармошка, девки пропели частушки. У качелей собирался народ. Подслушивать мне надоело: ничего интересного. Я захлопнул книжку и пошел к качелям. На старых бревнах сидели рядышком Настя и Егор. Увидев меня, Настя горделиво повела плечом.

Разговоры о Егоре Прокофьеве и Андрее-Прапорщике шли по всей деревне. Молодые, здоровые, живыми вернулись с войны. Андрюха хотя и без руки, да ведь без руки — не без головы. Новая власть начальниками их сделала, над всей деревней поставила; а где видано, чтоб молодые парни, без кола, без двора, миром правили?

В марте, как только пригрело солнце, они стали валить лес. Валили не как-нибудь, что под руку попадается, а на выбор. Выбирать попросили Никанора. Мы ходили с ним по сосновому бору по колено в снегу. Никанор высматривал, какая сосна повыше, поровнее, потолще. Понравится — стукнет по ней топором, сосна вздрогнет, чуть слышно звеняще охнет. Никанор прислушается — как отозвалась? Если так, как надо, — сделает засечку…

Вывезли, ошкурили, сложили штабелем — пусть просохнут, а сами Егор с Андреем подались в генеральские угодья и отмерили там по хорошей делянке с лесом, пашней, даже с куском того клеверища, что арендовал Иван Никитич. На клеверище лежали прошлогодние бурты. Иван Никитич понял, что больше ему тут не владеть, велел остатки возить к дому. Мы с Никанором по последнему насту набили сарай полностью, остальное растащили мужики из соседних деревень: весна затянулась, скот стоял по дворам долго, кормить стало нечем — что же добру пропадать! Наши деревенские брать постеснялись.

Место под свои избы парни выбрали на конце деревни, за качелями, на горушке над самой Яимлей, где она делает крутой поворот. Весной здесь бело от черемухи, летом светло, солнечно, видно далеко. Рубить избы наняли артель. Тихие старички с сивыми кудлатыми бородами, в суконных картузах, в сапогах с голенищами споро и мягко застучали топорами.