На осколках разбитых надежд (СИ)

— Я не понимаю, ты защищаешь русских сейчас, Ритц? — недоуменно взглянул на него друг. — Не стоит. Не приписывай им нашего немецкого благородства. То, что они не стреляли тогда в Шулле — лишь случайность. Ты просто их не знаешь еще, как я. Их подлую сущность и звериную жестокость, на которую их толкает слепое идолопоклонничество своему кровососу Сталину. Они все отравлены до самых костей этим ядом, и ничто не поможет уже этим животным стать людьми. Они действительно не люди, Ритц. Поэтому с ними нельзя вести себя так, как с французами и даже с поляками. И чем скорее ты поймешь это, тем лучше. А еще мой тебе совет — лучше поехать сейчас в Керчь с остальными и разделить с ними сегодняшний успех. Мы разгромили сегодня «Иванов» почти наголову, и в определенной части этому твоя заслуга, несмотря на все возникшие маленькие разногласия. Мы ведь все так ждали твоего приезда, чтобы потом говорить своим детям, что летали с самим Рихардом фон Ренбек. Ты — ас, Рихард, ты мастер воздушного боя! Ты лучший из лучших, и я уверен, что сейчас где-то там у себя русские обсуждают твое появление здесь, и скоро на тебя самого начнется охота, когда ты сам отказался от подобного. О, поверь, они хорошо знают наших асов и будут рады любой ценой избавиться от тебя. И у них не будет никаких сантиментов, как у тебя, что нападать из-за облаков или заходить со стороны солнца — подло и недостойно. Ты — герой нации и фюрера! Ты — «Сокол Гитлера», Рихард! Помни об этом и делай все, чтобы твоя семья, наш народ и наш фюрер по-прежнему гордились тобой! Любой ценой, Рихард, даже переступая через себя!

Глава 48

Следствие по делу Рихарда длилось медленно. Промозглый и дождливый ноябрь сменился холодным декабрем, принесшим морозы, проникающими в каждый угол каменной тюремной камеры и пробирающими буквально до костей. Каждое утро после ночи, проведенной под одеялом, тонким как лист бумаги, приходилось разбивать пленку льда, которой покрывалась вода в тазике для умывания. И охранники, и тюремный доктор, навестивший Рихарда после того, как того, как и несчастного в соседней камере, свалил жесткий бронхит, удивлялись этому медленному течению дела.

Обычно все происходило быстрее, рассказывал ему шепотом доктор при осмотре, обдавая то и дело неприятным запахом перегара. В форте Цинна задерживались недолго — от пары недель до месяца максимум. Камеры здесь не пустовали никогда. Изменников рейха хватало, особенно в последние месяцы. Кто-то позволил себе бросить неосторожную фразу «пораженческого характера» или хранил при себе запрещенные книги или листовки, кто-то был замешан в действиях против безопасности рейха, кто-то отказался выполнять приказы начальства, а кто-то дезертировал с фронта или уклонялся от призыва, не желая воевать. В форте содержались не только ожидающие суда, но и те, кто уже побывал перед лицами судей и получил свой приговор: отправку на фронт для продолжения службы в рядах «испытательных войск 500», так называемых штрафных батальонах, пересылку в исправительные лагеря для дальнейшего заключения или расстрел во дворе тюрьмы. Рихард хорошо запомнил тот самый первый день, когда он услышал залп выстрелов, и затем дикий нечеловеческий вой отчаяния и злости других узников, прокатившийся по тюрьме от окна к окну. Никто не знал, чем закончится заключение в этих стенах, но всем было ясно одно — отсюда никто не возвращался на свободу. И короткое следствие с последующим жребием о том, как быстро ты умрешь и насколько мучительно, казалось одновременно и благом, и злом. Потому для всех было так удивительно, что узник камеры под номером 27 так долго задержался в ней в ожидании суда.

— Полагаю, что вашу судьбу определенно решают не здесь, — доверительно шептал доктор, когда прослушивал легкие Рихарда. Ему повезло — бронхит отступил, пощадил его, в отличие от соседа в камере 28. Тот сгорел от пневмонии буквально за считанные дни, простудившись в холодных стенах форта либо в камере, либо под ледяным душем в подвале, куда водили заключенных раз в неделю. Только тогда, во время еженедельной помывки, и можно было отследить, как часто меняются соседи по камерам.

Говорить друг с другом было строжайше запрещено, потому узнать, кто и за что из них оказался в этих стенах, было нельзя. Но все же иногда можно было переброситься шепотом, чтобы хотя бы не сойти с ума в том, что их окружало. Например, узник камеры 28 был осужден за то, что привез с Восточного фронта листовку со списком попавших в плен товарищей и призывом прекратить войну. Ему было всего девятнадцать, это был глупый мальчик, выросший единственным ребенком в семье и не видевший жестокости, пока не попал на фронт. Он заметил имя сына соседей в этой листовке и сохранил ее, чтобы показать тем, когда попадет домой в ближайший же отпуск после ранения. Именно соседи и донесли на этого мальца, как рассказал Рихарду всезнающий тюремный врач.