На закате империи. Книга воспоминаний

Каково же было мое удивление, когда для столь ответственной операции он не остановил своего выбора ни на одном из присутствовавших генералов, а обратился прямо ко мне:

– Поручаю вам составить этот арьергард из всех частей, оторвавшихся от своих полков, что вы найдете здесь в лесу, в придачу возьмите 53-ю артиллерийскую бригаду и 20-й мортирный дивизион. В начальники штаба к вам назначаю штабс-капитана Махрова, это отличный офицер.

Пока мы с Махровым собирали отдельные роты и группы отставших солдат, болтавшихся в лесу, немецкие орудия уничтожали наши батареи, как только те осмеливались выехать на какую-либо лужайку. Это была потрясающая картина: передки не успевали отъехать, как немцы, отлично все видевшие с Сопоцкинских высот, в несколько минут превращали в месиво и людей, и лошадей.

Отданный вечером 7 февраля приказ гласил:

«Корпусу, двумя колоннами с артиллерией, в полной тишине, двинуться в 12 часов ночи из леса к Гродно. Во главе левой колонны идет 27-я пехотная дивизия, а правой – 29-я пехотная дивизия. Арьергарду полковника Дрейера развернуть все находящиеся в его распоряжении силы на позиции, выбранной в лесу, дабы не дать противнику атаковать с тыла уходящие колонны».

Наступила ночь. Стрельба продолжалась со всех сторон, то утихая, то усиливаясь. К полуночи все стихло, и колонны двинулись. Генералы продолжали находиться все вместе, и Джонсон, не решившийся встать во главе своей дивизии, назначил командовать ею того же Белолипецкого.

Я уже с вечера начал собирать пехоту, и к утру 8 февраля у меня было около 16 рот слабого состава из всех частей корпуса, с офицерами. Проще всего было с артиллерией: оба командира – Кисляков 53-й артиллерийской бригады и полковник Попов 20-го мортирного дивизиона – выбрали позиции в лесу и готовились картечным огнем встретить неприятеля. Иного рода огня вести было невозможно.

Едва лишь забрезжил рассвет, со стороны Гродно начался бешеный артиллерийский и пулеметный огонь, и в то же время со всех сторон в лесу показались каски немецкой пехоты, поведшей атаку на мой арьергард. Затем немецкая артиллерия начала обстрел леса, где стояли наши лошади и упряжки артиллерии и мой небольшой резерв из нескольких рот. Но помимо этого, при моем арьергарде находились еще трофеи Махарцевской победы – около тысячи немецких солдат, саперная рота, 5 или 6 офицеров, орудия и пулеметы. Все они так же обстреливались, как и мы, своими же немцами.

Как впоследствии выяснилось, из трех с половиной дивизий 20-го корпуса удалось прорваться, не будучи замеченными, только одной бригаде из двух пехотных полков. Прочие войска корпуса, тянувшиеся длинными колоннами, не смогли воспользоваться покровом темноты и выходили из лесу только под утро. Обнаруженные немцами с Сопоцкинских высот, они немедленно были остановлены и расстреливались в упор.

Ни о каком длительном сопротивлении не могло быть и речи. Артиллеристы заклепывали пушки, выбрасывали и зарывали замки; полковые знамена сдирались с древка и тоже или зарывались, или прятались под одежду.

Пока продолжалась агония главных сил 20-го корпуса, мой арьергард продолжал доблестно, хотя и безнадежно сражаться, поражая на прямой артиллерийский выстрел немецкие цепи, шедшие в атаку на батареи 53-й бригады и мортиры.

Я с полковником Кисляковым и его адъютантом Кречетовым стоял на небольшой поляне у опушки леса. Простым глазом мы видели, как картечный огонь одной из наших батарей укладывал немецкую пехоту, были свидетелями, как от артиллерийского огня немцев взлетели на воздух наши зарядные ящики, наконец, как эту батарею, на наших же глазах, немцы взяли в штыки.

Дело подходило к концу…

Я попытался, однако, бросить в атаку бывшую под рукой в резерве роту, но она была остановлена пулеметным огнем. Раздались стоны раненых солдат, и далеко эта рота не подвинулась. Вокруг нас все больше и больше рвались снаряды, свистели пули, раня и убивая находившихся возле нас людей и лошадей.

Пленные немцы метались, не зная, как и куда укрыться, среди них тоже начались потери. Помимо пленных, при моем арьергарде находился раненый полковник Отрыганьев. Он тяжко страдал от холода, лежа в какой-то повозке и не отдавая себе отчета в обстановке, умолял отправить его в какой-либо лазарет.

Видя, что положение безнадежно, я вызвал старшего из немецких офицеров, стоявших неподалеку, и объявил ему, что, не желая держать пленных под обстрелом, я отпускаю их к своим, но с условием, что их начальство даст также пропуск нашим раненым в Гродно. Тут же был сооружен белый флаг с красным крестом, намазанным кровью убитой лошади, и вручен пленному офицеру вместе с запиской для немецкого командования, лично мною написанной. Напутствуя полковника Отрыганьева, отправленного с немцами в сопровождении врача, я вынул из седельной сумки коньяк и подарил ему, растрогав его этим до слез.

Через полчаса после ухода немцев был получен краткий ответ от их ближайшего начальника, написанный по-немецки: «Вы окружены, вам остается только сдаться», – и больше ни слова.