На заре

Сухота ты моя,
Де ты набралася?
Ой, красота ты моя,
Де ты дивалася?
Чи на том бережку,
Моя, умывалася,
Ой, чи тым рушничком,
Моя, утиралася?
Чи в те зеркальце,
Моя, выдывлялася?
Ой, чи с тым милым,
Моя, распрощалася?
Ой, дайте мени доктора,
Доктора самоглавного,
Пусть он разриже мою грудь,
Грудь мою белую,
И узнае у мене,
Що на моем сердци есть.[271]

Она замолкла и как ни в чем не бывало, с таким же веселым выражением на измученном лице продолжала идти по тротуару. Соня прижалась к подруге, застыла. Женщина вышла на пыльную дорогу, дико улыбнулась и, ворочая черными глазами, продолжала:

Ой, на моем сердце
Кровь запеченная!..

Остановясь перед девушками, она отвесила им низкий поклон и, хохоча и захлебываясь, сказала:

— Здравствуйте, девоньки! Вы не узнаете Мавру? Ха-ха-ха! Вот дуры! У меня отняли сыночка шлюхи монастырские! — Махнув рукой, она снова залилась истерическим смехом, добавила: — Да вы этого не знаете!

— Сумасшедшая! — прошептала Клава.

Мавра поклонилась еще нескольким женщинам и опять запела ту же самую песню.

XXVIII

Вечерело. У двора Левицких собралась казачья молодежь. На колоде под забором сидел Наумыч, облепленный ребятишками. Прижимая к себе восседающих на коленях малолеток, он тихо рассказывал:

— Зараз буржуйский режим трещит по всем швам, сползает в болото. И тут на помощь ему явился «хвостик» — сухой хворостик, начал пакостить. Но на шкуре эти господа не удержались, а на хвосте и вовсе не удержатся. — Он легонько столкнул малышей с коленей, откашлялся и, выбивая о деревянную ногу пепел из люльки, продолжал: — Нет! Не повернуть теперь генералам матушку-Русь назад.

Ребятишки снова залезли ему на колени, заглядывая в глаза. Наумыч опять приласкал их, покосился на подошедших Оксану и Галину и взял люльку в зубы. Пламя зажженной спички озарило его бороду, сосредоточенное лицо.

— Эх, дети мои! — произнес он глухим голосом. — Вот я вам про старину нашей станицы…

— Расскажите, дедуня! — точно галчата закричали детишки.

— Про бабушку Марьяну, дедунюшка! — попросил кто-то из подростков.

Парни и девушки еще плотнее сомкнулись вокруг деда, затихли.

— Дедушку своего я не помню, — снова зазвучал голос старика в вечернем теплом воздухе. — Зато когда жил его приятель Кальченко, так тот много нам рассказывал про старину нашей станицы. — Он затих на минуту и, приголубливая малышей, продолжал: — Дед мой, Антон Иванович, пришел на Кубань из Запорожья со своими другами: Усом, Шаповалом та Воликом и поселился в Краснодольском курене. Занимали они тогда не дворы, как сейчас, а целые левады[272]. Вокруг нашего куреня росли терны непроходимые, были степи с такими высокими травами, что в сенокосную пору, когда казак выезжал на курган, чтобы оттуда поудобней разглядеть лучший сенокос, перед его очами степь одинаково волновалась. А когда съезжал с кургана, опускался в зеленые волны буйной степной растительности, то издали были видны только его туловище да голова лошади. Вот наша станица и носит теперь название красной долины, иначе сказать — долины степных цветов. — Наумыч вновь спихнул малышей с коленей, но тут же и привлек их к себе, и голос его по-прежнему зазвучал в тишине: — На курганах, что близ Гусиной плавни, нашими дедами были выстроены сторожевые вышки, с которых казаки вели наблюдения за набегами. Когда же померли первые станичные сотники Калра и Лезница, их похоронили на этих курганах — с тех пор курганы носят их имена.

Оксана и Галина, только что освободившись от тяжелой работы на молотильных токах, обнявшись друг с дружкой, внимательно, как и вся молодежь, слушали деда, рассказывавшего про старину, и им казалось, что они продолжали трудиться в сказочной кубанской степи, бродили по сенокосному лугу, собирали душистые цветы, плели венки, и от этого на душе у них было легко и свободно.

Посасывая люльку, Наумыч пристально посмотрел на парней и девушек, которые слушали его с глубоким вниманием, скрипуче продолжал:

— А волков столько водилось в тернах, как собак в станице! Зимой, бывало, дедушка уйдет на бекет[273], а бабушка возьмет пистолю да вылезет через дымарь[274] на крышу, сядет верхом на гребень[275], из пистоли стреляет и кричит на волков: «Гай, гай!» Тут нередко встречались и дикие лошади, тарпаны. Их казаки ловили арканами.

Девушка взяла Оксану под руку, отвела в сторону и, с опаской оглядываясь назад, чтобы никто не подслушал, сообщила ей о приезде Андрея Матяша.

— Сказал, будет ждать в саду, — предупредила она и тотчас зашагала по дорожке у замшелых плетней.

Оксана подбежала к деду.

— Дедунюшка, пустите меня к своим, — попросилась она, подбирая прядь волос под беленький платок.

— А что там? — поднял дед на нее глаза.

— Да… дело у меня.