На заре

Вошла в дом. Комнаты пустовали. Стало совсем невмоготу. Тревожные думы разрывали сердце. Она хотела хоть на минуту забыть обо всем, но для этого у нее не было силы. Дарья взглянула в зеркало. Лицо было измученным, страшным. Она села на стул, и жгучие слезы снова потекли по исхудалым щекам.

Дарья упала на кровать, принялась голосить. Рыдания глухо прорывались сквозь толщу подушки, которую она сжимала в объятиях. Умолкла, села…

* * *

Раскаленное солнце висело в зените, заливало станицу знойными лучами. Невыносимая духота сковывала людей. Повсюду стояла полная глухота: не слышно было ни гула молотильных барабанов, ни ржания лошадей. Птицы и собаки забились в тени, тяжко дышали.

Дарья уехала в степь, нагрузила арбу пшеницей, направилась домой. Лошади, отбиваясь хвостами от мух и слепней, помахивали головами, лениво тащились по мягкой лесной дороге. Нависшие ветки цеплялись, царапали Дарью, но она ничего не слышала.

На минуту придержала лошадей, поднялась на ноги, повела вокруг воспаленными глазами. Река бешено гнала свои мутные воды, злобно бушевала бурунами, лизала песчаные берега, пенилась…

Часовой, стоя у парапета, разинул рот, взглянул на нее и наконец, махнув винтовкой, закричал:

— Эй, ты!.. Сейчас же проваливай с моста!

Но Дарья, не обращая на него внимания, трижды перекрестилась на восток, еще раз окинула диким взглядом родную станицу, лес, крутые берега реки… Закрыла лицо руками и бросилась в пучину. Подхваченная быстриной, она вынырнула на западной стороне моста, потом навсегда скрылась в изжелта-бурых волнах.

Часовой растерялся, вгорячах сделал три выстрела в воздух. Из развалины хаты, стоявшей у обрыва Кубани, выбежал его напарник, приложил ладони ко рту:

— Что случилось?

— Дарья Матяшова кинулась в Кубань! — ответил чоновец с левого берега.

Между тем лошади поплелись по дороге.

— Микита! — опять раздался голос того же чоновца.

— Чего ты?

— Беги в ревком и сообщи.

Но в это время из улицы выехало человек двадцать верховых, галопом пустились к мосту…

* * *

Дарью сняли с подводы, внесли в дом и положили в зале на деревянном диване. Глаза у нее были закрыты, лицо и губы вспухли, посинели.

Девушки сделали высокую постель на столе и, перенеся на нее утопленницу, убрали живыми цветами.

— Эх, вот она, господня воля — наша доля! — опираясь на суковатую палку, прослезилась дряхлая старушонка, посмотрела на обезображенное кончиною лицо покойницы. — Испила, бедная головушка, немало горя.

Поутру заново собрался народ в доме Матяша, приехали из хутора и родители, оплакали дочь.

Покойницу положили в гроб, заколотили крышку гвоздями и по христианскому обычаю, как и всех умерших не своей смертью, снесли не на кладбище[277], а в сад и там похоронили под ветвистой яблоней.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Жебрак въехал во двор коммуны, слез с коня и привязал его к железной садовой ограде. Подбежала Аминет и, ласково улыбаясь большими глазами, спросила:

— Вам Павла Федотовича?

— Да, — ответил Жебрак.

— Он в кузнице, — указала девушка.

Жебрак закурил папиросу, направился к Доронину. Из-за плотницкой вынырнула ватага ребятишек. Обгоняя друг друга, они промчались к двухэтажному дому, околесили его, сбежали вниз по лестнице и пустились по аллее сада. Жебрак проследил за ними и в распахнутой черной от дыма двери мастерской увидел Доронина, ворочавшего клещами раскаленное железо в горне. Тут же стоял и Иван Градов с тяжелой кувалдой на плече.

— Вот тебе и председатель! — растягивая слова, воскликнул Жебрак. — На все руки мастер.

Доронин вынул из горна железо, положил на наковальню. Градов, немного наклонясь, ударил по нему кувалдой. Во все стороны брызнули шипящие искры. Жебрак, закрываясь от них руками, спрятался за дверью. Кузнецы согласованно застучали, чередуя сильные удары кувалды со слабым постукиванием молотка.[278]

— Ловко орудуешь! — выходя из-за двери, любовался Жебрак председателем коммуны.

— Этим ремеслом я давно занимаюсь, — проговорил Доронин, сунул железо в раскаленные угли, вытер грязный пот на лице.

— Почему молотилка не работает? — подавая ему руку, поинтересовался Жебрак.

— Маленькая поломка произошла, — ответил Доронин, — так я занялся ремонтом.

— Какая?

— Подтяжной болт лопнул в деке.

— Много еще молотить?

— Осталось три скирды. На этой неделе закончим.

Жебрак отвел Доронина в сторону, сказал:

— Дело такое, Павел. Нам угрожает Хвостиков.

— Где он?

— Сегодня ночью занял Курганную и Кошехабль. Ты поспеши с молотьбой.

Из кузницы выглянул Градов.

— Железо горит!

Доронин побежал к горну. Вынув раскаленный болт, отряхнул с него пылающий кокс, начал обрабатывать. Пахло нефтью, угольным дымом.

Деталь наконец была готова. Доронин бросил ее на землю, снял с себя фартук и, повесив его на гвоздь, забитый в стену, возвратился к Жебраку, спросил:

— Что на днях произошло в Армавире?

— Там раскрыли крупную банду, связанную с Хвостиковым, — сказал Жебрак. — Прокурор Трусов руководил ею.

Доронин задумчиво протянул:

— Значит, кругом контрреволюция действует.