На заре

Двадцать одного чоновца схватили в этом неравном бою. Их выстроили в шеренгу вдоль обрыва. По краям шеренги стояли каратели с обнаженными саблями. В тени липы, на том самом месте, где полчаса назад сидел Ропот, теперь уселся Лука.

По дороге двигалась кавалерия. Проезжая мимо пленных, казаки улюлюкали, пускали в ход плети.

Когда конница скрылась за туннелем, Лука приказал раздеть пленных. Два дюжих карателя сорвали одежду с командира, подвели к обрыву. Лука взмахнул саблей, и голова казненного ударилась о каменистый косо гор. Второго чоновца постигла та же участь.

К обрыву подвели Ропота. Сердце его бешено стучало, в голове лихорадочно вихрились мысли. Оскалив зубы, Лука ударил его саблей, но в этот момент Ропот сильно наклонился, подался туловищем вперед, чем значительно ослабил режущий удар. Сабля второй раз прошлась по левому боку и левой руке. Истекая кровью, Ропот упал с обрыва на еще теплый труп товарища и, медленно повернув руку, откатился в сторону. Лука выхватил из кобуры наган, хотел пристрелить Ропота, но, увидев, как судорожно дернулось его тело, скомандовал:

— Давай следующего!

Ропот не шевелился. Сознание было ясное, хотя от жгучей боли в шее, боку и руке темнело в глазах. Наверху, у старой липы, продолжалась расправа. Каратели подводили чоновцев к монаху, который с остервенением рубил их саблей. Лицо этого палача в рясе глубоко врезалось в память Ропота.

По дороге снова потянулась конница. Это была кавбригада Улагая. Проезжая мимо места казни, белогвардейцы равнодушно поглядывали на окровавленные трупы, лежавшие под обрывом.

На расправу пригнали вторую партию пленных из восемнадцати человек, среди которых был и Шмель. Их также выстроили тут же, у обрыва.

Вскоре с ними поравнялся обоз. На телегах сидели бабы с ребятишками, бородачи-казаки. Шмель провожал их растерянным взглядом, то и дело вытирая пот с лица. Светло-серая черкеска его была распахнута, белая кубанка сбилась к уху.

За обозом следовала сотня верховых казаков. Впереди на гнедом кабардинце ехала Демьяшкевич. Она вдруг осадила коня перед Шмелем, спросила:

— А ты как сюда попал, хлопчик? Нехристь, что ли?

Шмель метнул на нее свирепый взгляд из-под нахмуренных бровей.

— Пошла к черту!

Демьяшкевич злорадно захохотала и, указав на него глазами, обратилась к казакам:

— Бачите, який бравый казак с гамселами злыгался[738]! С гамселами и подохнет, как собака.

Шмель уже не видел и не слышал ее. Его взгляд был прикован к тачанке, на которой рядом с генералом сидела Марьяна, держа в руках букет полевых цветов. Шмеля словно ударило электрическим током, и он закричал изо всей силы:

— Марь-я-ян-ка-а! Марь-я-ян-ка-а!

Демьяшкевич оборвала смех, как-то оторопела и, толкнув коня каблуками, пустилась догонять сотню.

Марьяна испуганной серной метнулась с тачанки, подбежала к Шмелю, схватила его за руку.

— Юня, милый! — И потащила за собой. — Бежим, Юня, бежим!

В эту минуту издали донесся голос Луки:

— Давай сюда!

Конвойные, толкая пленных прикладами, погнали их к липе.

Шмель и Казакова держались за руки, бежали к туннелю. Хвостиков, сидевший на тачанке, молча, с усмешкой смотрел им вслед.

Лука мельком взглянул на него, затем выхватил саблю и помчался за беглецами.

Они успели уже проскочить туннель и вдруг оказались перед постовым, стоявшим на дороге.

— Стой! — закричал тот, вскидывая винтовку.

Шмель рванулся влево, к краю обрыва, крикнул отчаянно:

— Прыгаем, Марьяночка, прыгаем!

Но Лука ястребом налетел на них, занес саблю… Казакова упала на колени и, охватив ноги любимого, крепко зажмурила глаза. Шмель увидел озверелое лицо палача, замер от ужаса…

Из туннеля с жалобным стоном вырвался сквозной ветер. Подхватив предсмертные крики Марьяны и Юньки, он понес их вдаль над угрюмыми, острыми утесами.

XXXIII

Казненные чоновцы и красноармейцы лежали на берегу Мзымты. Склоняясь над ними, липа печально качала длинными ветвями, роняла с зубчатых листьев обильную, как горючие слезы, росу.

А белогвардейская конница все еще тянулась по зигзагам дороги, все шла и шла мимо липы и порубанных красных бойцов, скрывалась в туннеле.

Но вот проскакала последняя сотня, смолкла густая дробь лошадиных копыт.

С трудом оторвал Ропот голову от земли. Превозмогая страшную боль в разрубленной до позвоночника шее, он поднялся на ослабелых руках, встал, сделал неуверенный шаг, другой и побрел по берегу в сторону Кепши. Временами опускался на валуны, чтобы передохнуть, потом шел дальше.

Приблизился к селу. В окнах горели огни. Здесь стояли хвостиковцы. Не замеченный часовыми, Ропот перешел дорогу, углубился в лес, но идти дальше не было сил. Перед рассветом он вернулся в село и, собрав последние силы, забрался на чердак окраинного дома. На его удачу, в этом доме жил отец партизана — Михаил Макаревич с женой Ефросинией Романовной.

Утром хозяйка вышла на крылечко.

— Мамаша! — донесся до нее слабый, приглушенный голос.