На заре

Ефросиния Романовна вздрогнула, подняла голову. В дверцах чердака стоял на коленях голый окровавленный человек, поддерживающий за подбородок свою голову. Ефросиния Романовна остолбенела от испуга. Сначала ей показалось, что это ее старший сын Владимир, ушедший в партизанский отряд, но затем поняла, что ошиблась. В это время в улице появилось несколько верховых белогвардейцев.

— Ой, беда! — тихо воскликнула Ефросиния Романовна и, видя, что казаки приближаются, зашептала: — Прячься, сынок!..

Ропот кое-как заполз в глубь чердака и зарылся в сено.

К ночи хвостиковцы ушли из села, и как только в улицах установилась тишина, Макаревич поднялся на чердак. С помощью жены он перенес Ропота в дом. Раненый выглядел ужасно: на боку сквозь запекшуюся кровь виднелись реберные кости.

— Не выживет, бедолага! — тяжко вздохнул Михаил Иванович. — И как у него силы хватило на горище по такой крутой лестнице подняться?

— А может, и выживет, — неуверенно промолвила Ефросиния Романовна.

Она нагрела воды, промыла раны вначале теплой водой, потом керосином и, разорвав на полосы полотняную простыню, забинтовала их.

— А теперь одень его и уложи на кровать в боковушке, — сказала она мужу. — Лишь бы только беляки-душегубы не вернулись.

— И такое может статься, — заметил Михаил Иванович. — Пусть лучше на горище полежит.

Утром в родительский дом тайком наведался сын Владимир. Узнав о раненом красноармейце, которого пригрели отец и мать, он посоветовал:

— В лес его надо отправить — хвостиковские бандюги еще шныряют по селам. Найдут его здесь — прикончат, да и тебя с матерью не пощадят.

Вечером Михаил Иванович с сыном отнесли Ропота далеко в лес, спрятали в шалаше на дне кустистой балки. Дважды в день Ефросиния Романовна навещала его, кормила и поила, врачевала его раны травами.

* * *

Из меньшевистской Грузии на помощь Хвостикову и Улагаю двинулись войска под командованием Султан-Клыч-Гирея и Крым-Шамхалова. Они внезапно ударили по 273-му полку, стоявшему в Адлере, отбросили его к селению Широкий Покос[739] и заняли позицию на реке Хосте. Красные тремя группами закрепились на противоположном берегу, у Белых скал[740], и на левом берегу Большой Хосты.

Тем временем 3-я Отдельная казачья кавбригада и чоновский отряд Юдина полностью овладели Красной Поляной. Там уже шли слухи о том, что жители Кепши прячут в лесу какого-то раненого красного бойца. Воронов немедленно послал за ним Лаврентия Левицкого. Тот взял с собой Мечева и Вьюна, отправился линейкой в путь.

Въехав в село, он окликнул мальчугана, бежавшего по улице, и спросил:

— Кто тут у вас про раненого бойца знает?

— До дядька Михайла Макаревича погоняйте, — ответил мальчишка и вскочил на подножку линейки — Я покажу где.

Линейка остановилась у калитки небольшого двора, обнесенного штакетником. Из дома вышла Ефросиния Романовна, спросила настороженно:

— Вам кого?

— Макаревича! — ответил Левицкий. — Про раненого хотим спросить, — И, видя, как испуганно побледнела женщина, добавил: — Да вы не бойтесь. Красные мы, не беляки.

Ефросиния Романовна вышла на улицу:

— Нет у нас бойца вашего. В горах он.

— Ну, так поехали к нему, — сказал Мечев.

— Подождите, я сейчас, — забеспокоилась Ефросиния Романовна, поспешила в дом и сию же минуту возвратилась, закутываясь на ходу в черный полушалок, села на линейку. — Поехали… — На ее глазах выступили слезы, и она добавила: — Ох, и порубили же каты лютые беднягу! Не знаю, как он еще живет.

— Большевики — народ крепкий, — трогая лошадей кнутом, заметил Левицкий. — И в огне не горят, и в воде не тонут.

* * *

Ропот лежал в шалаше на свежем сене, застланном рядном. Лицо его отекло, заросло густой щетиной. Шея, плечо, бок и рука были перевязаны холстяными бинтами. Под шерстяным одеялом ему было тепло, хотя и стояли в лесу холодные осенние ночи. Много передумал за эти дни Ропот. Перед его мысленным взором почти неотступно стояла страшная картина казни у обрыва, на берегу Мзымты. И особенно явственно виделся монах в черной рясе, с окровавленной саблей.

«Выжить бы, найти этого палача, — думал Ропот. — Отомстить патлатому за головы друзей!» Сегодня он впервые почувствовал себя лучше. Лес, пронизанный лучами солнца, был по-летнему наполнен щебетом птиц…

В это утро Ефросиния Романовна пришла раньше, чем обычно. Войдя в шалаш, сказала весело:

— А я к тебе гостей привела, Логгин!

— Каких? — взволнованно спросил Ропот.

В шалаш заглянул Лаврентий. На мгновение замер от удивления, затем вскричал радостно:

— Экая стория! Ты ли это, Логгин Прокофьевич! Ну, здорово, брат!

Они пожали друг другу руки. У Ропота невольно выступили слезы. Из-за спины Левицкого глянул Мечев, воскликнул:

— И правда, наш земляк!

— Как же ты поддался душегубцам? — покачал головой Левицкий. — Бачь, как они тебя…

Ропот взглянул на Ефросинию Романовну, промолвил растроганно:

— Спасибо вам, добрая душа. Без вашей помощи был бы мне каюк.

Лаврентий и Мечев, поддерживая его под руки, осторожно вывели из шалаша. Ефросиния Романовна собрала постель, посуду, пошла за ними.

XXXIV