На заре

В Краснодольской надрывно гудел церковный колокол, настойчиво звал прихожан к заутрене. Но жители станицы спешили не на моленье, а к больнице, куда должны были привезти раненого Ропота.

Там во дворе и на улице собралась уже громадная толпа станичников. В калитке, ведущей в палисадник, показался Калита со своею старухой и дочерью. Они прошли по аллее, сели на скамейку под елкой. С ними рядом присела и Белозерова.

— Говорят, и твоя дочечка приедет с Ропотом, — обратилась к ней Денисовна.

— Да, — ответила Белозерова. — Он же, кажут, совсем никудышний… Присматривает она за ним.

— Не повезло бедолаге, — протянул Калита. — Перенести такое лихо, то и проче.

— И не доведи господи! — вздохнула Денисовна. — Добре, коли калекой не останется.

Белозерова взглянула на толпу.

— Люду сколько собралось! — И, помолчав, спросила: — А вы, Денисовна, почему не пошли до церкви? Там же сегодня новый поп будет править. Из Екатеринодара прислали.

— Хай ему абы ще! — махнула рукой старуха. — Нагляделась я за свой век на этих попов!

Сквозь гудящую толпу прошли Елена Михайловна Корягина и Надежда Васильевна Авсеньева. Они остановились под акацией, откуда хорошо был виден мост. После смерти сына и гибели мужа Корягина заметно изменилась. Голубые глаза ее потемнели, щеки запали, подбородок заострился.

Наконец на мосту показалась линейка. Она медленно приближалась к больнице. С одной стороны сидел Шкрумов, управлявший лошадьми, с другой — Клава Белозерова, загорелая, обветренная, а посредине на подушках, под легким одеялом лежал Ропот. Лицо его заросло черной бородой, осунулось, губы потрескались. Он глядел на родное краснодольское небо, шептал в глубоком волнении: «Жив, жив! Опять дома. Только бы поправиться!»

Люди бросились к линейке, но, увидев жену Ропота, пробирающуюся с ребятишками к мужу, расступились, замолкли. Шкрумов остановил лошадей. Ропот с трудом приподнял голову. Жена обняла его, заголосила. Детишки полезли на линейку, уселись рядом с отцом, закричали, как галчата:

— Папанька! Наш, родненький! — Они поочередно целовали его, жались к нему.

Жена наклонилась над ним, и слезы еще обильнее покатились по ее лицу.

— Ну чего ты, Анисья? — проговорил он ласково. — Живой ведь… Кости целые, а мясо нарастет… Вот.

Клава спрыгнула с подножки, обняла мать. Калита снял шапку перед молодой фронтовичкой, поздоровался с нею. Денисовна тоже протянула руку Клаве и с волнением спросила:

— Как же там наша Сонечка?

— Хорошо, привет вам передавала, — ответила девушка. — Скоро домой приедет.

— Дай бог, чтобы так было, — промолвила Денисовна.

Старший сынишка Ропота прижался лицом к бороде отца, шепнул:

— Папанька, а я уже в школу ходю. Надежда Васильевна — наша учителька.

— Молодец, Гришатка, молодец, — натужно улыбнулся Ропот.

Василий Норкин распахнул ворота. Шкрумов подъехал к крыльцу. Два санитара положили раненого на носилки, понесли в больницу. За ними, вытирая слезы, направилась с детишками и Анисья.

Шкрумов окликнул Клаву:

— Мне бы вашего председателя повидать.

— Я председатель! — отозвался Норкин.

— Лошадок определить надо, — сказал Шкрумов.

— В больнице можно оставить, — ответил Норкин. — Тут и конюшня, и конюхи есть.

Народ с шумом потянулся на улицу. Василий, указав на Шкрумова, сказал Галине:

— Надо человека покормить с дороги.

— Ни-ни! — категорически возразила Белозерова. — Он приехал с Клавой и обедать будет у меня.

Вместе с дочерью и Шкрумовым она завернула за угол и пошла домой. За ними направились Калита со своей старухой, Корягина и Авсеньева…

Проходя мимо двора Гусочки, Белозерова приветливо кивнула головой Василисе, повисшей на заборе и с любопытством рассматривавшей толпу людей, проходившую по тротуару. Подбежал Дурноляп, гавкнул на прохожих и завилял хвостом у ног хозяйки.

— Цибе! — Василиса пнула его ногой и поднялась на крыльцо.

В комнате она заглянула в зеркало, поправила волосы и, бросив взгляд на железный сундучок с навесным замком, стоявший у стены, устало опустилась на стул.

На дворе залаял Дурноляп. В деревянную обшивку дома кто-то постучал палкой. Василиса высунула голову из окна и, увидев старого Бородулю, сказала:

— Заходите, Влас Пантелеймонович. Дурноляпа не бойтесь. Он только гавкает.

Бородуля замахнулся палкой на пса, и тот, распугав стаю кур, скрылся в саду.

В кухне старик снял шапку, перекрестился на потемневший образ богоматери, прошамкал:

— А я к тебе, Васька, по дюже важному делу.

Василиса пригласила его в залик.

Бородуля переступил порог, сел в вольтеровское кресло, в котором любил сиживать Гусочка, и, кашлянув, сказал:

— Твой покойный чоловик, царство ему небесное, как-то хвастался мне по секрету, что привез с фронта богато всякого добра. Ну, серебра, золота и другой всячины. Где это все?

Василиса оторопело вытаращила на него глаза, медленно присела на край дивана.

«Я так и знала! — мелькнуло у нее в голове. — Чего боялась, то и случилось. Разболтал, нечистый дух!» Она подобрала прядку волос, упавшую на лоб, ответила:

— Тут все, у меня… Места не нахожу из-за этого проклятого золота! Ночами не сплю, все думаю, куда бы его спихнуть.