На заре

Порезав зайчатину на мелкие кусочки, Галина бросила мясо в казанок, поставленный на треногу, под которой уже горели сухие корни терна, принялась мыть пшено. Из ее головы не выходила Мавра. Вспомнилось все, что рассказывала Соня об этой страдалице, о ее ребенке, похищенном, а потом зверски убитом монахинями.

«И почему люди злые такие, вечно враждуют меж собой? — с горечью думала она. — Почему один другому делает больно, сильный старается придушить слабого?..»

Солнце подбиралось к зениту. Невыносимый зной сушил землю, накалял степной воздух. Прозрачное марево колыхалось на далеком мглистом горизонте, как бегущие ключевые воды.

Калита и Норкин уже возвращались к возу. Степь затихала: пахари собирались на обед.

Мимо воза пробежал чей-то кудлатый пес, весь в репьях. Он остановился невдалеке, повел носом и, почуяв запах еды, облизнулся. Галина швырнула в него грудкой, сказала:

— Цибе, окаянный! Вынюхиваешь тут.

Пес поджал хвост, пустился через вспаханное поле

Пахари выехали из борозды, Галина навесила брезент на палки, в тени разостлала рядно. Василий взял рогожный мешок, насыпал половы в корытце, смочил ее водой и, пересыпав овсом и отрубями, начал перемешивать. Калита выпряг лошадей из плуга, подвел их к мешанке. Галина разлила в глиняные миски кулеш. Старик сел на рядне, скрестил по-турецки ноги, прищелкнул языком.

Кондер, я на рынке была,
Кондер, я горилку пила,
Кондер, я коника пропила,
Кондер, и седеличко,
Кондер, мое сердечко!..

Василий с улыбкой покосился на него и тоже забрался в тень.

Ели молча.

После обеда старик лег под возом и, положив руки под голову, тотчас захрапел. Василий прилег рядом с женой, закрыл глаза. Сладкая дрема охватила его, и он впал в забытье. Через час Калита толкнул его в бок:

— Годи валяться, председатель!

Голос разбудил и Галину.

И опять по длинному полю черной лентой потянулась новая борозда…

Прошел день. Усталое солнце закатилось за пылающий горизонт. В наступающих сумерках ярко светились огни костров. Дым оседал в оврагах, стлался по бархатным загонам, длинными шлейфами тянулся к Кубани.

После ужина Калита снял засохшие за день постолы и, поставив их у края борозды на влажной земле, промолвил:

— Хай тут за ночь отойдут, а то стали как железные. — Он лег на рядно рядом с возом и сразу уснул.

Василий поместился с другой стороны воза и, поглядывая на далекие мерцающие звезды, долго гомонел с женою, прижавшейся к нему.

Калита проснулся чуть свет, сбросил с себя овчинный тулуп, пошел за обувкой.

— Василь! — окликнул он зятя. — Ты моих постолов че брал?

— Нет, — отозвался тот, поднял Голову.

— Куда же они запропастились? — недоумевал старик, шаря вокруг глазами. — Я же оставил их вот тут.

Подошел Василий. Постолы он увидел на дороге, шагах в тридцати от воза.

— Ты гля! — вскричал Калита — Оце так «отошли»! Только поворозки[755] да задники остались. Тьфу, наваждение какое! Це их собаки съели. В чем же я пахать буду? Придется тебе, Галька, домой идти за чеботами.

III

После операции Ропоту стало лучше. А в воскресенье Анисья, получив разрешение у врача, вошла с детишками в небольшую палату. Логгин Прокофьевич лежал у открытого окна. Голова у него была острижена, опухоль на выбритом лице уже сошла, но мешки под глазами еще не расходились, губы хранили следы отеков.

Анисья осторожно поправила подушку, села на скамейку, а детишки, все четверо, мал мала меньше, сгрудились в изголовье, не спуская взгляда с отца. Логгин Прокофьевич улыбнулся им, проговорил тихо:

— Слушайте маму.

— А мы и так слушаем! — хором ответили дети.

Анисья стала рассказывать о своих домашних заботах, о том, что земля у нее не пахана и не сеяна, да и хлеба осталось на несколько дней и взять его неоткуда. Она указала на ребятишек и со слезами добавила:

— Чем буду кормить их? Ще зимы нету, а мы уже голодаем. Бачишь, какие все худющие.

— Не плачь, — сказал Логгин Прокофьевич. — Я скоро выдюжаю… и все у нас наладится… Вот.

Гришатка вытер рукавом полотняной рубашки нос и, поглядывая то на отца, то на мать, внимательно слушал их разговор.

— Ты бы к Норкину сходила за помощью, — посоветовал Логгин Прокофьевич. — Он же зараз председатель ревкома.

Анисья безнадежно махнула рукой:

— Откуда он возьмет ту помочь? Разверстку — и то не выполняет. Станица после Хвостикова без хлеба осталась.

— Хлеб у богатеев есть, — сказал Логгин Прокофьевич. — Василь слабоватый председатель. Ему нужно кулаков потрусить, а он… Вот.

* * *

Вечерняя заря угасала, но в монастырской церкви богослужение не прекращалось. На клиросе пел хор. Монахини и послушницы усердно молились перед иконами, били земные поклоны. Церковь сияла огнями лампад и свечей. Игуменья нетерпеливо поглядывала на священника и дьячка, с трудом сдерживала зевоту.

К ней бесшумно подошла мать Иоанна.

— Что случилось? — обеспокоенно спросила игуменья.

— Мавра снова в монастыре.

Игуменья с тревогой оглянулась по сторонам, приказала шепотом:

— В подвал ее!