На заре

«Проклятый», — подумал Оглобля и опять сомкнул веки. Над его головой что-то прошумело. Он открыл глаза, увидел громадного бородача-ягнятника[763]. Полуторасаженные в размахе крылья хищника проплыли над скалой черной тучей. Оглобля, не спуская с него взгляда, подумал с содроганием: «Этот может заклевать…» Но орел покружился над ним и пропал за цепью гор.

К вечеру пленник почувствовал себя совсем плохо. Сознание мутилось, силы таяли, в груди хрипело.

Солнце зашло, горы погружались в сумрак. Из груди Оглобли вырвался стон и, подхваченный ветром, отозвался где-то в ущелье.

Ночью Оглобля все чаше впадал в беспамятство. Придя в себя после очередного короткого обморока, он вдруг услышал чьи-то осторожные шаги. Вначале он подумал, что это чудится ему в полубреду, напряг слух, затаил дыхание. Шаги приближались. Кто-то пробирался по тропе к нему.

Внезапно долетел тихий оклик:

— Эй, человек, ты слышишь меня?

— Кто там? — хрипло отозвался Оглобля.

— Помочь пришел, — ответил незнакомец. — Да вот никак не доберусь к тебе.

— Пить! — простонал Оглобля. — Пить!

Из-за лохматой тучи выкатилась, как начищенный самовар, полноликая луна, ярко озарила незнакомца, поднимавшегося по белокаменной лобовине к пленнику. Это был Матяш.

— Пии-и-ить! — снова протянул изможденный пленник

— Потерпи немного!

Матяш приблизился к краю обрыва, поднес ко рту привязанного флягу с водой.

— Пей!

Оглобля жадно припал к фляге губами. Вода словно вливала в него силы. Ноги и руки оживали.

Матяш, повиснув над пропастью, перерезал веревки и вытянул обессиленного пленника на тропу.

— Кто ты? — спросил Оглобля, вглядываясь в обросшее лицо своего спасителя.

— Зачем тебе знать, кто я? — двинул плечами Матяш. — Выручил — и все!

Оглобля пожал его руку:

— Спасибо тебе, незнакомый друг. Век не забуду тебя.

— Может, друг, а может, недруг, — усмехнулся Матяш. — Не знаю, как ты выберешься отсюда. На тропе всюду охрана, а другого пути нет. Вот бери веревку, которую я прихватил с собой. Авось пригодится.

— Добрый ты человек! — растроганно проговорил освобожденный. — Недруги так не поступают… А насчет того, как уйти отсюда, — не беспокойся. Я тут знаю каждую пядь. Выберемся!

— Э нет! — категорически возразил Матяш. — Иди сам. Дороги у нас разные.

— Тебя в расход пустят из-за меня.

— Не пустят, — сказал Матяш. — Никто не узнает, что я побывал здесь. Все сейчас спят. Я долго не буду задерживаться у Волошко. Своих надо искать.

— Да плюнь ты на все! Возвращайся домой и живи мирно. Я похлопочу за тебя, — пообещал Оглобля.

— Нет, — упрямо мотнул головой Матяш. — Дома у меня уже ничего не осталось. Я был врагом Советской власти и буду им до гробовой доски.

— Глупо, очень глупо, — сказал осуждающе Оглобля. — Душа у тебя добрая. Ты просто заблудившийся человек. А Советская власть таких, как ты, милует, если они, конечно, покаются.

— Я не заблудившийся, — возразил Матяш. — Я вполне сознательно выступаю против Советской власти, всем своим нутром ненавижу ее!

— Почему же? За что? — недоумевал Оглобля.

— За то, что она всего меня лишила! — раздраженно бросил Матяш. — Я своими, вот этими мозолистыми руками в поте лица добывал хлеб, а Советская власть забрала у меня все да еще и говорит: «Ты паразит!» Как же понимать это? А?

— Неправда. Советская власть справедливая, — возразил Оглобля.

— А разверстка? — вырвалось со злобой у Матяша. — Это что такое? Не та же Советская власть? Нет! Я хочу жить, как жили мои предки: батько, дед, прадед. Хочу потреблять то, что добываю своими руками. А у вас все шиворот-навыворот: твое — мое! Не понимаю. И мабуть, таким и сдохну!

— А ты разберись. Продразверстка — это временное дело. У богатеев закрома ломятся от пшеницы, а в городах люди умирают с голоду. Куда это годится? Советская власть — власть трудового народа.

— Не-не! — Матяш махнул рукой. — Ты меня не уговаривай, все равно не сагитируешь.

— Почему же ты решил освободить меня? — спросил Оглобля. — Я же твой враг!

— Враг, конечно… — ответил Матяш и, помолчав, добавил: — Но я против зверства… Мы потерпели поражение только потому, что допустили такое вот по отношению к мирному населению, да и вообще… Не надо было нам этого делать, и мы бы победили. За нами пошла бы вся Кубань! Такие, как Хвостиков, во всем виноваты. Своим зверством они оттолкнули народ от нас.

— Разве дело только в этом? — заметил Оглобля. — Вы же за старое держитесь. А народ не хочет этого. Потому и разбили мы вас.

Матяш встал.

— Ну, бувай, — сказал он. — Помни Андрея Матяша… Но если встретимся в бою — берегись!

— Зря не хочешь идти со мной! — с сожалением сказал Оглобля.

Они молча спустились с горы и расстались.

VI

Засада сидела в «окне» вторые сутки, но красные в ущелье не показывались. Дудов лежал под стеною на охапке душистого сена. Казаки здесь же в кругу резались в карты. Поплий возился со станковым пулеметом. Загорелое круглое лицо его было покрыто грязными потеками, мутно-серые глаза глядели устало и сонно. Он то и дело сладко зевал. Дудов лег на спину, подложил руки под голову и, уставясь в бурый неровный потолок, сказал: