На заре

Поп разгладил на чреве черную рясу, и на его фиолетово-красном лице выразилось миролюбие. Остановив взгляд на генерале, он неторопливо забасил:

— Мы, како велит всевышний, полагаемся на своих, богом поставленных, начальников, идем вслед за ними. Мы обязаны поддерживать их во всем. Недоверие же к ним — суть признак того, что в человеке таится дух зла или же, паче чаяния, по его неопытности неправильно им понимается истинное положение нынешних событий… Вот и сейчас, яко мы услыхали пагубный вопрос господина хорунжего, нашего всеми уважаемого Андрея Филимоновича Матяша. Мне кажется, что он в силу своего непонимания, я бы сказал, старых самостийных взглядов, допустил неправильный вопрос, господин генерал. Но мы к нему должны отнестись снисходительно, ибо это один из самых ревностных защитников Кубани. Он первый откликнулся на призыв господина полковника Набабова, много помог нам в организации отряда, оставив дома жену на сносях, больную мать-старуху, и пришел в отряд. Вы уж не взыщите, господин генерал, не примите близко к сердцу те словеса, которые вы услыхали от него.

Выслушав священника, Хвостиков уже более смягченным тоном сказал:

— Ну если так, то я… приветствую.

* * *

Утром Соня в спальне игуменьи на кровати, у изголовья, увидела две пуховые подушки. Она остановилась и даже задумалась на мгновение, потом прошептала:

«Что это матушка? На двух подушках спала? — Хотела уже приниматься за уборку, как взгляд ее вдруг остановился на окурке папиросы. Глаза расширились, и в голове промелькнула догадка: — Кто-то был у нее. Значит, не один кардинал Монтанелли грешил?»

Вошла игуменья, поздоровалась с келейницей и сразу же стала перед зеркалом наводить на щеки румянец. Соня убрала постель, подмела пол. Наконец остановилась с веником в руке и, удивленно глядя на игуменью, совершавшую туалет, спросила:

— Матушка, а разве монахиням можно употреблять пудру и краски?

Игуменья, не отрываясь от зеркала, улыбнулась.

— Да, белица, только в незначительном количестве. Господь бог любит все прекрасное, и почему бы ему не угодить в этом? А потом, голубушка, ты слишком стала любопытна. Это нехорошо. Запомни: аще обрящеши кротость, одолееши мудрость.

Соня почувствовала, как у нее от стыда загорелись щеки, уши, и она, чтобы скрыть от игуменьи свое покрасневшее лицо, нагнулась и поспешно принялась наматывать на швабру мокрую тряпку.

X

Всходило солнце. Белесоватое небо, озаренное шелковистыми лучами, совершенно очищалось от туч. Воздух был свеж и прозрачен. В саду на дорожках и аллеях, еще влажных от ночного ливня, виднелись причудливые сплетения, проделанные дождевыми червями.

У ворот, по вымытым кирпичам, выстилавшим двор, с винтовкой за плечами мерными шагами расхаживал часовой.

Казаки, узнав о приезде Хвостикова и американского эмиссара, заправляли койки в занимаемых ими помещениях, чистили сапоги.

После уборки Набабов построил отряд в колонну, приказал ждать особого распоряжения и не выходить из строя. Данила Конотоп с нетерпением ожидал появления генерала, то и дело поднимался на носках сапог, глядел через головы казаков.

В кельях также было оживление. Монахини торопливо наводили чистоту, курили душистыми смолами. Многие спрашивали друг у друга, кто приехал, зачем, но все только разводили руками.

В туевой аллее показалась Соня. Ее догнали монахини, за которыми следовали Набабов и Матяш. Полковник заметил келейницу. Глаза его пожирали молодую белицу.

Нарвав в саду цветов, Соня вернулась в келью игуменьи, поставила вазу с букетом на стол.

Раздались три удара в колокол, и гулкий звон с перекатами откликнулся в тенистом лесу, постепенно замирая где-то на крутых берегах Кубани.

На паперти появились Хвостиков с плетью в руке, Полли и отец Фотий. К ним по ступенькам поднялся и Набабов. Андрей Матяш стоял впереди колонны казаков.

Набабов открыл сбор и предоставил слово генералу.

— Господа казаки! — прозвучал в тишине металлический голос Хвостикова. — Разрешите вас поблагодарить за то, что вы горячо откликнулись на мой призыв, организовались в отряд, способный на осуществление важных задач, стоящих перед нами, защитниками исконной своей Кубани и всей России от большевиков, посягнувших на нашу свободу и собственность. Против нас, казаков, никакая сила уже не устоит. Мы в своей борьбе будем неустрашимы. Пусть это знают враги наши! С нами бог и великие державы: Америка, Англия и Франция.

Его движения и слова были резки и злы, в каждой фразе чувствовалась жгучая ненависть к Советской власти. Лицо сделалось землисто-серым, покрылось испариной. Он вытирал его и говорил долго и утомительно.

— Вот это енерал, шиковый[129], — перешептывались в строю. — Кажет[130], как из книги читает.

— Вученый и кажет по-вученому, — приподнимаясь на носках сапог, отозвался Конотоп.

Вслед за генералом выступил Полли. В рядах повстанцев наступила абсолютная тишина.