На заре

Они побежали к дому Гиревого. Там обосновалась ячейка комсомола. В передней комнате на полу лежали связки книг, собранные комсомольцами.

Клава открыла томик Лермонтова и, подойдя к раскрытому окну, стала читать. Вьюн, заглядывая ей в глаза, пытался вникнуть в смысл каждой строчки, завидовал девушке и очень уж огорчался своей неграмотностью.

Клава прочла одно, другое стихотворение, потом полистала томик и вдруг воскликнула:

— Вот еще!

В комнате совсем стало тихо.

Клава оперлась боком на подоконник и, звонкий ее голос снова прорезал тишину:

Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом!..

Когда чтение закончилось, Вьюн шмыгнул носом, потупился. Ему было как-то не по себе в эту минуту. Худенькая шея вытянулась, сделалась еще длиннее, шустрые глаза скользили то по странице томика, то по независимому лицу Клавы.

— А о чем тут? — спросил он, переглядываясь с парнями и девушками.

— Не слыхал, что ли? — отозвался долговязый парень. — Поэт в нем призывает к борьбе.

— А ты откедова знаешь? — придвинулся к нему Вьюн. — Как докажешь?

— Нам учитель в школе рассказывал, — пояснил долговязый. — Вон и Клава может подтвердить.

— Верно, — сказала Белозерова.

— Эх, кабы мне грамота! — почесывая за ухом, тяжело вздохнул Вьюн. — Хоть бы читать научиться!..

Клава взяла его за худые плечи, спросила:

— Ты чего?

— Да… — отворачиваясь в сторону, буркнул Вьюн.

Девушки засмеялись. Вьюн неожиданно обратился к ним:

— Хотите, расскажу?

— Ну, расскажи, — протянула Клава, улыбаясь веснушчатым лицом.

Вьюн совсем оживился и поспешно заговорил:

— Понимаете, мне давно хочется научиться грамоте. Но никак! Нету такой школы. Помню, я был вот таким хлопчиком. Маманя дали мне пятак и послали до церкви, чтобы я купил себе гостинцев. Я пришел туда и вместо гостинцев купил на лотке у старухи какую-то махонькую книжечку. А домой надо было итить через речку, по кладке. Я дюже боялся ходить по ней. Меня каждый раз кто-нибудь переводил, коли нужно было на ту сторону. А на этот раз — ни духа! Один как палец. А итить надо. Думаю себе: «Куда ж книжечку спрятать, чтобы не обронить в воду?». В руке — нельзя, нужно за перильца держаться. А кармана у меня не было, маманя не пришили. Взял книжечку под мышку.

— И что же? Перешел? — спросил долговязый.

Вьюн с досадой почесал затылок, тяжело вздохнул:

— Дошел я до середки реки, а волны как оглашенные[140]! Я расставил руки, схватился за перильца. И тут случилось то, чего я боле всего боялся. Книжечка моя уже плыла по воде. Слезы, знаете, так и навернулись: дюже жаль стало ее! Но что делать? Чему быть, того не миновать. Долго я глядел, как волны угоняли книжечку все дале и дале по реке…

— А правда, жаль книжку? — сказала Клава хлопцам и девчатам.

— Знаешь, как потом было обидно! — вздохнул Вьюн. — Я и до сих пор не могу забыть о ней. Так уж хотелось узнать, что там было написано.

В дверях появился Леонид Градов с полевой сумкой через плечо. Юноши и девушки с шумом обступили его, пропустили к столу.

— Привез? — спросила Клава.

Леонид улыбнулся и утвердительно помотал головой. Расстегнув сумку, он стал выкладывать на стол комсомольские билеты. Все кинулись к ним, но Клава подняла руку, сказала:

— Порядок, девчата и хлопцы, порядок!

Наступила тишина. Вьюн получил билет, выбежал в коридор, осторожно раскрыл книжицу, начал листать.

«Вот она, — мелькнуло у него в голове, — взамен той, что на реке уронил». Глаза наполнились отчаянием, и он, казалось, готов был расплакаться, прошептал:

— Что же тут?..

За окном неторопливой походкой прошел учитель Белошейко. Вьюн стремглав бросился к нему и, встретив на крыльце, нерешительно протянул билет.

— Тимофей Изотович, — попросил он, — прочитайте, что в ней. А то все читают, а я…

— А ты, значит, неграмотный? — Белошейко усмехнулся.

— Да я… мы, знаете, — замялся Вьюн, — бедные были, и мне не довелось в школе…

— Неграмотному, что слепому, — сказал Белошейко.

Вьюн, кивая головой, приговаривал:

— Так, так.

Белошейко вернул ему билет.

— Вот тебе и «так!» Учиться надо.

Вьюн поблагодарил его, сказал:

— Знаю. Ежели б такая школа была у нас.

Он положил билет в нагрудный карман рубашки, застегнул и зашел в комнату, где все еще продолжали шуметь комсомольцы, рассматривая новенькие билеты.

А вечером в ячейке Вьюн получил наряд на дежурство и, вооружившись карабином, занял пост у калитки двора ревкома.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Над железными белыми крышами монастырских построек дрожал раскаленный воздух. Изрешеченные пулеметным и винтовочным огнем железные ворота были закрыты. Во дворе ни души.

Виктор Левицкий верхом на Ратнике возвращался в станицу. Свернув в лес, он поехал тропой, изрябленной солнечными зайчиками, дрожавшими, как тихие волны. На него дохнуло прохладой, и он вполголоса запел:

Думы мои, думы мои,
Лыхо мэни з вамы!

Перед ним с лукошком на руке из чащи неожиданно вынырнула Соня, в страхе остановилась. Виктор придержал Ратника, сбил на затылок кубанку, улыбнулся.