На заре

Отец недовольно покачал головой, насупил брови.

— Гм… Да это же грабеж! — злобно выдохнул он. — Хлеб в нонешнем году неурожайный выдался, а они… нечистые души!

— Богатеям все равно, батя, — раздраженно прибавил Виктор. — Им лишь бы нажиться.

Вошла мать с дойницей в руке. Зная о сброшенных с самолета листовках, которые немало наделали шуму в станице, она опасливо поглядывала то на мужа, то на сына, молчавших в это время, разлила в кувшины молоко и начала готовить обед. Ей подумалось, что они уже поссорились между собой, что нередко случалось в семье Левицких после того, как Лаврентий вернулся с фронта. Лаврентий сразу же понял причину беспокойства жены, но разговора с сыном о хозяйственных делах не возобновлял: он также видел, что Виктора одолевают совсем другие мысли.

Стуча деревянной ногой, на пороге появился Наумыч с люлькой в зубах. Глаза его скользнули по сыну и внуку, и он мысленно произнес: «Опять свара…»

Однако никакой свары пока еще не было, но она надвигалась, как грозовая туча, и приближение ее чувствовала вся семья. Сев на ослон, старик выбил о деревянную ногу пепел из люльки, спрятал ее в карман.

Все наконец разместились у стола, не спеша черпали борщ из общей миски, стучали ложками.

Наумыч вытер усы и бороду рушником[146] и, хмуря брови, сказал глухим, скрипучим голосом:

— Вот, Лавруха, какие дела зачались на фронте.

— Ну что с того, что большевики прорвали польский фронт? — с притворным равнодушием отозвался Лаврентий. — Это еще не все.

— Нет, ты не скажи, — возразил Наумыч. — Тут уже великая победа, Лавруха. Подумай хорошенько.

— А в монастыре что получилось? — сердилась Мироновна. — Да и в Царицынской даче банде не дюже-то весело: все об этом говорят.

— Помолчала бы, старая, — буркнул Лаврентий.

— Корягину нужно бы еще кое-кем заняться в станице, — холодно промолвил Виктор, дотягиваясь до миски.

Лаврентий готов был вспыхнуть, однако сдержал себя на сей раз и сухо протянул:

— Как?

Виктор, молча посапывая, старательно ел. Лаврентий вытер тылом ладони губы и совсем уже смягченно заговорил:

— Разве вам не видно, что хлеб у всех еще на корню, а полстаницы уже получило повестки о вывозе продразверстки? За горло скоро душить будут да хлеб требовать!

— Тебя не задушат, — расправляя усы и бороду огрубевшими пальцами, сказал Наумыч. — Продразверстка в основном рассчитана на богатеев. А тебе ежели и придется что вывезти, то совсем немного.

— Теперь все веником выметут из амбара! — вспылил Лаврентий. — Это уж вернее смерти знаю, папаша!

— Так вы решили Хвостикова поддерживать? — не смолчал Виктор.

Лаврентий судорожно повернул голову и, почувствовав, как по всему его телу разлился лихорадочный озноб, выдохнул:

— Ясно! Значит, супротив батька? — На лбу у него, как два ручейка, вздулись синие жилы, и он, задыхаясь от гнева, стукнул кулаком так, что даже подпрыгнула посуда на столе, яростно закричал: — Паршивец!

— Схаменись[147]! — испуганно махнула рукой Мироновна. — Чи белены объелся?

Лаврентий, не обращая на нее внимания, и дрожа, как на морозе, в бешенстве кусал губы.

— Да как ты смеешь, нечистый дух? — наконец вырвалось у него с новой силой.

— Чего ты бучу поднимаешь, Лавруха? — перебил его Наумыч, защищая внука. — Тебе стоило бы у него поучиться, как вести себя в нонешнее время.

— У кого? — Выйдя из-за стола, по-петушиному шаркнул Лаврентий ногою и подхватил еще яростнее: — У кого мне учиться?

— Эх, Лавруха, Лавруха! — осуждающе покачал головой Наумыч. — Хоть ты и много свету видел, а слепой. Дальше своего носа ничего не видишь, не понимаешь, на чьей стороне правда. А вот сына твоего не проведешь. У него добрый глаз: видит все насквозь.

— Кто правого судит, тот сам себя губит, — метнула Мироновна недобрый взгляд на мужа.

Виктор, схватив шапку, выбежал из хаты и долго бродил в саду. Злоба душила его, мучила, и перед ним все покрывалось зловещей мглой.

Наконец, физически усталый и душевно измученный, сел у плетня на колоду, рядом с которой, между пряслами, на коле торчал лошадиный череп, и только сейчас заметил, что ночь давно уже сошла на землю и окутала темнотою всю станицу. В высоком звездном небе висел, точно начищенный до блеска, полумесяц. На невидимом горизонте вспыхивали яркие зарницы, где-то далеко разражалась гроза.

Неожиданно появился Лаврентий, сел рядом и, коснувшись плеча Виктора, заискивающе начал:

— Ну чего ты? Хочу с тобой по душам побалакать.

— О чем? — поднял Виктор хмурые брови.

— Ты послушай меня, сынок, — продолжал Лаврентий. — Вы же с дедушкой и матерью поедом едите меня, упреждаете, чтобы я не ходил к Молчуну и Бородуле. Но меня тоже слеза прошибает, когда я бачу[148] неправду. Взять ту же разверстку. Куда это годится, сынок? Ты не можешь понять, что разверстка — это только начало. А дальше что будет? Да нас удавом задушат!

Виктор усмехнулся:

— Не понимаю вас, батя, совсем не понимаю. Кого вы опасаетесь?